Но какие бы ужасные вещи ни обсуждались в тот вечер, я не мог себя заставить поверить в реальность происходящего. То, что эти люди совершали убийства и раньше, у меня не вызывало никаких сомнений. Но чтобы учинить государственный переворот? Нет, это уж слишком. Ибо заговорщики походили скорее на играющих в войну мальчишек, которые величали себя полководцами и воображали, будто командуют целыми когортами или центуриями солдат. Неужели эта кучка надменных позеров и болтунов и впрямь надеялась свергнуть законное римское правительство? Тем не менее я был свидетелем тому, что некоторые их действия имели успех. Это лишний раз утверждало меня во мнении, что за ними стоит кто-то еще — тот, кто не собирался раскрывать свое лицо перед этими безумцами.
Мне не давали покоя некоторые вопросы, но хотелось получить на них ответы от Катилины, а не от его недоумков. Правда, он и сам не принадлежал к тем, кто разумно мыслит, но ведь все великие люди в той или иной степени ненормальны. Было ясно, что Катилина гораздо умнее всех остальных, хотя среди заговорщиков темной лошадкой оставался Бестия. Я не сомневался в том, что Катилина не отважился бы на столь рискованный шаг, не имея за спиной более весомой поддержки, чем та, которую представляли присутствующие на собрании.
После Вальгия выступило еще несколько человек, заявления которых, подобно прочим, были весьма туманны и самонадеянны. Я бы принял все происходящее за сон, не будь мне известно, что каждый из заговорщиков проливал настоящую кровь — кровь граждан Рима.
Я никогда не мог снисходительно относиться к убийствам своих соотечественников, равно как и живущих под защитой Рима иноземцев. Разумеется, не все жертвы вызывали мое расположение, хотя иные были истинными столпами общества. Так или иначе, всякий, кому уготовано судьбой не дожить до своей естественной кончины, имеет право либо принять смерть от собственной руки, либо быть лишенным жизни по приговору справедливого суда — на этот случай у нас имеются кресты и арены. Но я никогда не мог позволить, чтобы их судьбу решала кучка каких-то заговорщиков. Столь преступные деяния были совершенно недопустимы.
Если честолюбцы жаждут перебить друг друга на пути к власти, пусть боги им будут в помощь. Мир без них станет только краше. Но они не имеют права убивать простых граждан, виновных только в том, что ведут обыкновенное существование. Меня вполне устроило бы, если бы армии возжелали последовать за своими командирами и во имя их тщеславных помыслов уничтожили друг друга. При всем моем восхищении римскими легионерами, должен заметить, что носить оружие, убивать и умирать они призваны по долгу профессии. Однако ничто не дает им права приносить в жертву тех, кто занимается своим делом на законном основании.
Но беда в том, что в отличие от великих людей, представителей той эпохи, которая теперь кажется такой же далекой, как времена Гомера, мне недоставало честолюбия, чтобы повести в бой легионы и, завоевав новые провинции, вернуться домой триумфатором. Я был римлянином в несколько устаревшем понимании этого слова, то есть обыкновенным гражданином города, стоящего на реке Тибр, — города, который волею удивительного стечения обстоятельств стал повелителем мира. Мне хотелось спокойно жить рядом с соседями, исполняя свои публичные обязанности, данные мне в силу происхождения и образования, и в случае необходимости защищать своих подопечных в честной борьбе, в той мере, в какой я был способен на героические деяния.
Мне были по душе как пиршества в египетском посольстве, на которых могущественные люди всячески потворствовали своим неуемным аппетитам, так и праздники простого люда Субуры, когда гильдиям приходилось скидываться на амфору фалернского вина и буханку белого хлеба, который они ели единственный раз в году. В храме Юпитера, который стоял на углу улицы, недалеко от моего дома, и в котором я обычно присутствовал на утренних жертвоприношениях, было всего пятеро жрецов: один свободнорождённый, двое вольноотпущенников и двое рабов. Вот такой Рим я любил, а вовсе не какие-то амбициозные фантазии, за которые боролись политики вроде Красса с Помпеем. Именно такие люди разрушали старый Рим. И ныне одним из них возжелал стать Катилина.
И все же, при всей глупости и жестокости его затеи, я не мог ему не посочувствовать даже вопреки собственной воле. Ибо он напоминал мне самоуверенного юнца, непослушного мальчишку, который назойливо вмешивался в серьезные дела и споры взрослых, размахивая деревянным мечом и исторгая боевой клич, словом, досаждая всем и каждому настолько, что смотреть на его выходки сквозь пальцы становилось совершенно невозможно. Однако, хотя спесь у него била через край, вряд ли его можно было упрекнуть в подлости или претенциозности. Во мне жила надежда, что после всех убийств и измен его ждет быстрая, легкая и достойная смерть.