Дочь улыбнулась:
— Ты, как всегда, невероятно щедр. Ты не меняешься, Цезарь. Про твою щедрость рассказывают легенды в Риме.
— Что-то обо мне стали много говорить, Юлия, ты не находишь?
— Не больше, чем об этом скандалисте Катилине.[19]
Цезарь, протянувший руку к чаше с водой, замер, повернув голову к Юлии.
— А что говорят о Катилине?
— Разное. Старики его ругают, а молодежь, кажется, поддерживает. Но не все. Многие говорят, что ему нельзя доверять. — Дочь увлеченно мазала на хлеб масло.
— А как считает Эмилий, твой избранник? Его отец — Децим Юний Силан выдвинут для избрания консулом на будущий год. Что думают в их семье?
— Эмилий говорит, что отец считает Катилину авантюристом.
— Так и сказал? — Цезарь испытующе посмотрел на дочь.
— Да, и добавил, что отец удивляется мягкости Цицерона, не решающегося покончить с мятежным сбродом Катилины.
Цезарь задумался. Значит, оптиматы настроены решительно против Катилины. Нужно ли поддерживать его в такой ситуации? Не лучше ли посмотреть, чем все это кончится. Он не заметил, как из триклиния тихо вышли рабыни. Дочь прервала его молчание:
— Почему ты не ешь?
— Я думаю. — Цезарь почесал мизинцем левой руки голову. — Сейчас вдруг я вспомнил, что ты часто бываешь в доме Сервилии. А тебе не нравится ее сын? Он ведь старше тебя всего на два года. И очень умен, по-моему.
— Даже слишком, — презрительно сказала дочь, — он так умен и добродетелен, что ничего не замечает вокруг. Как греческий бог — пустая статуя, увлеченная своим совершенством.
— Ты знаешь, — осторожно заметил отец, — я не верю в предсказания наших жрецов, хотя сам являюсь верховным жрецом. Но наши прорицатели в один голос утверждают, что имена Цезаря и Брута[20] будут стоять рядом.
— А они и так уже стоят рядом, — снова насмешливо заметила дочь. — Весь город считает, что Брут — твой сын. Ты его любишь, по-моему, даже больше меня.
— Я люблю его мать, — честно заметил Цезарь, — и поэтому хорошо отношусь к ее сыну.
— Конечно, — Юлия рассмеялась, макая хлеб в мед, — ты даже не представляешь, как Сервилия просила передать, что будет тебя ждать. Надо было видеть ее лицо.
— Я представляю, — Цезарь устремил на Юлию свои проницательные глаза, — а ты с большим удовольствием передаешь мне ее слова, зная, что я пойду туда и испорчу настроение Помпее.
— Твоя жена недостойна тебя, — заметила дочь с набитым ртом, — тебе нужна совсем другая женщина. И даже не такая, как Сервилия.
— А какая? — улыбнулся Цезарь. — Ты можешь мне помочь?
Юлия встала со скамьи. Пересела к отцу на колени и обхватила его шею руками.
— Ты действительно самый лучший мужчина в Риме. Если я не была бы твоей дочерью, я бы любила тебя как Аполлона,[21] клянусь великими богами. Лет десять назад, я помню, тогда еще была жива мама, она однажды сказала мне: «Твой отец не человек. Он бог или полубог. Он все знает, все видит, обо всем догадывается. Мне так интересно с ним и так страшно». Вчера, — продолжала дочь, — я была у твоей сестры. У ее дочери Атии благодаря покровительству Матуты[22] родился сын. Ты знаешь об этом. Его назвали Октавианом.[23] Я привела к ним старика Пакувия. Говорят, он лучше всех в Риме умеет гадать по внутренностям птиц. Старик рассек при мне двух гусей и, внезапно упав на колени, стал показывать на младенца. А потом встал и объявил, что этот ребенок будет повелителем всего мира. А власть передаст ему мой отец — Гай Юлий Цезарь, верховный понтифик Рима. Предсказатели не могут так часто ошибаться, великий жрец, — тихо прошептала Юлия на ухо отцу, — значит, ты действительно будешь править всем миром.
— Согласен, — улыбнулся Цезарь, — но с одним условием. Ты должна родить мне внука, чтобы я ему передал эту власть, а не Октавиану. Договорились?
— Договорились, — Юлия припала к отцу, — только тогда сам выбери мне мужа.
Отец, закрыв глаза, вспоминал. Он очень любил свою первую жену — Корнелию, мать Юлии. Ведь даже всемогущий диктатор Сулла не сумел заставить его развестись с ней. Корнелия была дочерью самого Цинны,[24] заклятого врага Суллы, четырежды избиравшегося консулом. Это была первая женщина Цезаря. До семнадцати лет он сохранил девственную чистоту, столь удивительную для юношей и подростков того времени. Как он тогда смущался в первую брачную ночь. Впрочем, и Корнелия вела себя не лучше. Спустя десять лет после свадьбы она призналась ему, что очень боялась этой ночи. После смерти Цинны он остался единственной опорой для этой маленькой женщины и не собирался с ней расставаться даже под страхом жесточайших наказаний.