И далее:
«…его личная жизнь была беспорядочна, и он был не в состоянии завести налаженный домашний очаг. Вначале он жил на случайные подачки царя. Здесь ему потребовалась моя помощь, и это было основой дружбы.
Я принял на себя хлопоты о его материальном благополучии, и Распутин был очень рад, что освобождался от этих забот. Вскоре я сделался для него незаменимым. Я заботился о всех мелочах и нуждах его ежедневной жизни. Мой опыт и мое знакомство со столичными условиями ему импонировали. Я помогал ему ориентироваться в Петербурге. Многое было для него ново — и он привыкал постепенно руководствоваться во всем моими советами. Таким образом я сделался его секретарем, ментором, управляющим, защитником. В результате Распутин без меня не принимал ничего важного. Я посвящался во все его дела и тайны. В случаях непослушания мне приходилось на него частенько покрикивать, после чего Распутин вел себя, как провинившийся школьник. Общественность об этом ничего не знала, и все были только уверены, что благодаря Распутину мне представляется возможность провести у царя, царицы, министров и прочих власть имущих сановников почти все, что я желаю».
В этот вечер Симанович застал дома «общество».
Ему не сразу открыли дверь. Пока он стоял под дверью, слышал внутри какую‑то возню, женский визг и сопение. Позвонил вторично. Какой‑то парень открыл, взглянул на него безразлично и ринулся в темный угол коридора дожимать толстую деваху.
Длинный коридор был слабо освещен. Вдоль стены, под вешалкой для верхней одежды, завешенной цветастым ситцем, стояло с полдюжины пар чьих‑то калош. (Похоже, гости!). Открылась светом боковая дверь в квартиру, где теперь Симанович снимал комнату — попросторнее и по светлее, да и меблированную неплохо. Выглянула хозяйка. Выглянула и исчезла. А в дверях появился маленький бри тоголовый мужчина, чисто одетый, в белой рубашке и в лакированных штиблетах. Пока Симанович снимал ботинки, тот с живостью наблюдал за ним. А Симанович поймал себя на мысли, что где‑то видел этого мужчину. Где‑то он видел этого еврея среди многочисленных родственников жены. Тот отступил от двери, галантно пропуская Симановича впереди себя.
За столом сидели две молоденькие девушки, сын хозяйки Бориска и мужчина, по виду раввин. Хозяйка, по случаю в нарядном платье, представила гостей:
— Твои родственники, Арон Самуилович. Из Москвы.
— Не все, — поправил ее Бориска. — Этот еврей — рудогайский раввин, — указал он на пожилого в черной бархатной ермолке. — Ему переночевать негде…
— Очень рад. Шелом — алейхем, ребе, — поклонился раввину Симанович, удивляясь про себя, что ему представили родственников, которых он видит впервые.
От двери подошел к столу бритоголовый. Симанович взглянул на него, досадуя, что так и не вспомнил, как его зовут. Однако протянул руку. Тог вдруг не подал. Объяснил:
— Я как раз руки мыть собрался. А там кто‑то… — и он вышел в коридор.
Симановича усадили на диван напротив девушек. Одна круглолицая и прьнцастая; другая изящная и волоокая. Очень симпатичная! Типичная еврейка.
— Соня, — представилась симпатичная, слегка приподнявшись и склонив головку.
— Роза, — представилась прыщастая, чему‑то усмехнулась и потянулась к тарелке с капустой. — Мы тут чай пьем, вас ждем.
Вернулся бритоголовый родственник, которого Соня назвала дядей Мишей. Он сел за стол, налил Симановичу чай и сказал:
— Мы тут до вашего прихода спорили: кто победит в этой чертовой войне с японцами? Я за японцев, а вот они, — он указал на девушек, — за Россию.
— Почему за Японию? — удивился Симанович, отпивая из стакана.
— Я не то чтобы за японцев. Но у них техника…
— А вы почему за Россию? — обратился он к девушкам.
— Потому что мы живем в России! — почти в один голос ответили девушки. Бориска при этом желчно хмыкнул.
— А ты помолчи! — прикрикнула на него Руфина.
— У нас дух патриотизма, — добавила Соня.
— Хме! — поперхнулся чаем дядя Миша. — А почему ты думаешь, что японцы не патриоты? И еще я вам скажу — у них больше ума.
— Ну, что касается ума, — заговорил молчавший до этого ребе, — то Россия всех за пояс заткнет. У нас же Гришка Распутин! — Он повел глазами в сторону Симановича. Симанович опустил глаза, стараясь не показать своего неудовольствия намеком ребе. За столом установилась смущенная тишина. Хитрый ребе вдруг добавил: