Страшно об этом думать и говорить. Но приходится. Доколе же русский народ будет терпеть унижения и издевательства над собой?! Когда же он усвоит уроки истории и станет действительно решающей силой? Тысячи лет влачит он жалкое существование на дне истории в ожидании лучшей доли, а его на плаху. Тысячи лет он тянется к людям с раскрытыми для объятий руками, а его распинают на кресте. Тысячи лет цари и чиновники предаются разгулам и разной чертовщине. Дошли до распутинщины. А низы русской социальной пирамиды, под тяжестью налогов и дармового труда масс на благо всевозрастающих потребностей вельможных персон, копошились и копошатся в грязи и ничтожестве. И как там в Питере аукнется, так в России и откликнется. Как в Питере процветают блеск и нищета, так процветают и во всей России. Кто‑то жиреет, а кто‑то задыхается в дерьме. Господа и чернь. Холопы, бы/ую, хамье.
Эти люди вряд ли когда задумывались о своем таком положении. Они привыкли, что за них думают другие. И когда пришла партия освобождения труда, они не стали думать, какое — такое «освобождение» они затеяли? Будто чувствовали, что хрен редьки не слаще. Так оно и вышло. Даже похлеще, чем при царе — батюшке. Но тот хоть свой был, русский.
Свидетельствует Владимир Алексеевич Гиляровский (дядя Гиляй). Москва. Начало XX века.
«Хитровка.
Хитров рынок почему‑то в моем воображении рисовался Лондоном, которого я никогда не видел. Лондон мне всегда представлялся самым туманным местом в Европе, а Хитров рынок, несомненно, самым 'гуманным местом в Москве.
Большая площадь в центре столицы, близ реки Яузы, окруженная облупленными каменными домами, лежит в низине, в которую спускаются, как ручьи в болото, несколько переулков. Она всегда курится. Особенно к вечеру. А чуть туманно или после дождя, — поглядишь сверху, с высоты переулка — жуть берет свежего человека: облако сёло! Спускаешься по переулку в шевелящуюся гнилую яму.
В тумане двигаются толпы оборванцев, мелькают около туманных, как в бане, огоньков. Это торговки съестными припасами сидят рядами на огромных чугунах или корчагах с «тушенкой», жареной протухлой колбасой, кипящей в железных ящиках над жаровнями, с бульонкой, которую больше называют «собачья радость»…
Хитровские «гурманы» любят лакомиться объедками. «А ведь это был рябчик!» — смакует какой‑то «бывший». А кто проще — ест тушеную картошку с прогорклым салом, щековину, горло, легкое и завернутую рулетом коровью требуху с непромытой зеленью содержимого желудка — рубец, который здесь зовется «рябчиком».
А кругом пар вырывается клубами из отворяемых поминутно дверей лавок и трактиров и сливается в общий туман, конечно, более свежий и ясный, чем внутри трактиров и ночлежных домов, дезинфицируемых только махорочным дымом, слегка уничтожающим запах прелых портянок, человеческих испарений и перегорелой водки.
Двух- и трехэтажные дома вокруг площади все полны такими ночлежками, в которых ночевало и ютилось до десяти тысяч человек. Эти дома приносили огромный барыш домовладельцам».
Одним из домовладельцев на Хитровом рынке был и наш «герой» Арон Симанович в компании с Гинцбургом. Через подставных лиц, конечно. Но об этом ниже. А сейчас поподробнее о «золотом» дне. Для кого‑то Хитровка была дном жизни, а для кого золотым дном.
«Каждый ночлежник, — пишет дальше Гиляровский, — платил пятак за ночь, а «нумера» ходили по двугривенному. Под нижними нарами, поднятыми на аршин от пола, были логовища на двоих; они разделялись повешенной рогожей. Пространство в аршин высоты, полтора аршина между рогожами и есть «нумер», где люди ночевали без всякой подстилки, кроме собственных отрепьев…
На площадь приходили прямо с вокзалов артели приезжих рабочих и останавливались под огромным навесом, для них нарочно выстроенном. Сюда по утрам являлись подрядчики и уводили нанятые артели на работу. После полудня навес поступал в распоряжение хитровцев и барышников: последние скупали все, что попало. Бедняки, продававшие с себя платье и обувь, тут же снимали их и переодевались вместо сапог в лапти или опорки, а из костюмов — в «сменку до седьмого колена», сквозь которую тело видно…