Я спешно пригласила своих близких знакомых, которым, как и мне, хотелось взглянуть на эту странную знаменитость. К часу он появился в малиновой шелковой ко соворотке, веселый, благодушный. Много разговаривал, перескакивая с одной темы на другую, так же, как вчера. Какой‑нибудь эпизод из жизни, потом духовное изречение, не имеющее никакого отношения к предыдущему, и вдруг вопрос к кому‑нибудь из присутствующих. Иногда, кажется, и не смотрит на кого‑нибудь, и внимания не обращает. А потом неожиданно уставится и скажет: «Знаю о чем думаешь, милой». И, кажется, всегда верно угадывает. Говорил много о Сибири, о своей семье и деревенском хозяйстве:
— Вот какие руки. Это все от тяжелой работы. Нелегка она, наша крестьянская работа.
Странно как‑то звучали эти слова за столом, заставленным хрусталем и серебром. В голосе его чувствовалось самодовольство. Он во все стороны поворачивал узловатую руку со вздувшимися жилами.
В это время стали звонить по телефону. Кто‑то просил Распутина немедленно приехать на званый обед с цыганами, который устраивали для него богатые сибирские купцы. Марья Аркадьевна заволновалась. — Ты обещал поехать, нас ждут, — говорила она.
— Никуда я не поеду, мне и здесь хорошо, с дамочками. Скажи, что не поеду.
Марья Аркадьевна так волновалась, что у нее выступили красные пятна на лице.
— Так нельзя, немыслимо. Для тебя люди устраивают пиршество. Цыган пригласили. Все собрались, ждут, а ты не едешь. Ты же обещал. Надо ехать.
Но он настойчиво повторял:
— Скажи, что не поеду. Мне вот надо всем на память словечко оставить. Давайте бумагу.
Марья Аркадьевна вызвала меня в другую комнату и умоляла помочь уговорить его, так как дала слово привезти его. Мы все начали просить его поехать и, наконец, уговорили.
— Ну, ладно, поеду, а только мне и здесь хорошо. Ну, дамочки, берите на память.
Он раздал нам листы. Мне он написал: «Не избегай любви — она мать тебе». Одной даме — «Господь любит чистых сердцем». Моей горничной Груше, которая с жадным любопытством смотрела на него: «Бог труды любит, а честность твоя всем известна».
В передней ему подали роскошную шубу с бобровым воротником и бобровую шапку.
— Какая у тебя шуба хорошая, — сказала одна из дам.
— Это мне мои дантисты [2] подарили.
Он расцеловался со всеми нами. Это тоже его обычная манера при встрече и прощании.
27 марта.
Марья Аркадьевна телефонировала, что Распутин уезжает в Петербург и просит меня проводить его на вокзал.
Когда я приехала, он стоял у вагона 1–го класса, окруженный дамами. Его узнали в публике и вокруг останавливались люди, с любопытством разглядывая его. Мне было неловко подойти к нему, расталкивая толпу, под перекрестным огнем любопытных и насмешливых глаз. Да, известностью он пользовался широкой. К моему крайнему смущению, он обнял меня.
— Приезжай в Питер, «Франтик» (я забыла, кажется, сказать, что он прозвал меня «Франтик», переделав мое отечество). Все для тебя сделаю, только приезжай. Помни, если не приедешь, ничего не будет.
Он расцеловался со всеми провожающими и уехал…
12 сентября 1915 года.
…Я получила от него телеграмму с дороги и записки. Вот одна из них: «радую светом любви етим живу Григорий». Показала Марье Аркадьевне. Она, так же, как и я, ничего не поняла. Смеется, говорит: «Это вот мы не ценим. А его почитательницы в каждом слове видят тайный смысл. Эти его каракули, которые и разобрать‑то трудно, в дорогих шкатулках сохраняются, прикладываются к ним, как к священным предметам, и чем темнее смысл, тем лучше».
Сегодня Марья Аркадьевна телефонировала мне из Петербурга, что «отец», как его называют окружающие, очень обижен на меня. Он ждал меня все лето. Писал, не получая ответа, перестал хлопотать о моем деле. Если я хочу двинуть его, должна приехать, говорит он.
Я решила съездить в Петербург. Может быть, действительно можно что‑нибудь сделать для мамы. Она так мучится в ссылке. Я упрекаю себя за то, что не хочу ухватиться за возможность помочь ей. За это время я два раза была в Питере, но у Распутина не была. Его скандальная известность все растет, и мне, признаться, было страшно снова встретиться с ним. Ведь что делается вокруг него, какие слухи ходят о нем и о его окружающих! Но, может быть, это малодушие с моей стороны. Я отталкиваю от себя помощь и ничего не хочу сделать для мамы и сестры. Решено — я еду.
17 сентября.
Я уже в Питере. Остановилась в Северной гостинице, в комнатах Марьи Аркадьевны, так как не было свободного номера. В первый день она просила не звонить Распутину, так как ей нужно было вечером уехать по какому‑то делу, а он будет требовать, чтобы мы немедленно приехали. Она ушла. Я осталась одна и, лежа с книжкой на диване, отдыхала. Телефон. Спрашивают Марью Аркадьевну. Я сказала, что ее нет. В ответ знакомый голос с певучими интонациями на «о»: «Что это, неужели ты, Франтик? Ты в Питере, а ко мне не заехала, по — о-чему так? Приезжай немедленно, сейчас же. Я жду».
2
Известный процесс евреев — дантистов, обвинявшихся в том, что они приобрели фиктивные дипломы зубных врачей, для права жительства в столицах. Они были осуждены, но по ходатайству Распутина Николай II аннулировал приговор.