— Ну‑ка, славить Григория Ефимовича! — предложил кто‑то из хористов. И понеслось: «Выпьем мы за Гришу, Гришу дорогого!» Хор заметно пьянел. Началась песня, вдруг внезапно оборвалась хохотом и визгом. Распутин разошелся вовсю. Под звуки «русской» он плясал с какой-то дикой страстью. Развевались пряди черных волос, и борода, и кисти малинового шелкового пояса. Ноги в чу десных мягких сапогах носились с легкостью и быстротой поразительною, как будто выпитое вино влило огонь в его жилы и удесятерило его силы. Плясали с ним и цыганки. Время от времени он дико выкрикивал что‑то. Такого безудержного разгула я никогда не видала. В кабинет вошли два офицера, на которых сначала никто не обратил внимания. Один из них подсел ко мне и, глядя на пляшущего Распутина, сказал:
— Что в этом человеке все находят? Это же позор: пьяный мужик отплясывает, а все любуются. Отчего к нему льнут все женщины?..
…С рассветом поехали в какой‑то загородный ресторан. И офицеры тоже. Один из чиновников стал расспрашивать, кто их знает, кто допустил их в наше общество. Оказалось, их никто не знает. Чиновники попросили их удалиться. Они запротестовали. Поднялся шум и спор. И вдруг раздался выстрел. Начался переполох. Пока там выясняли, разбирались, что к чему, мы переехали на квартиру моего бывшего жениха г. Е. Там произошел неожиданный инцидент: жена фабриканта К. подошла к Распутину и спросила его: «Отчего ты не уберешь из России жидков? Житья от них нет».
— Как тебе не стыдно так говорить! — ответил он. — Они такие же люди, как и мы…
…Вскоре я ушла, так как валилась с ног от усталости. Моя квартира была почти рядом. Я легла и сразу заснула, как убитая. Меня разбудил длительный звонок телефона. Было 10 ч. утра. Говорил грузин — адъютант Распутина: отец пропал. По его словам, по всему городу были разосланы агенты. Около часу ночи — звонок в передней. За дверью голос Распутина:
— Франтик, ты готова? Я привез тебе новую барыньку. Хочу тебя с нею познакомить. Она хорошая…
Я протелефонировала грузину, что отец у меня. Вскоре он явился, и мы втроем отправились к генеральше К.
Там были в сборе. Ждали польскую графиню, которая хотела познакомиться с Распутиным. Наконец, пришла и она. Генеральша встала ей навстречу и подвела к Распутину. Он по своему обыкновению пристально в упор стал смотреть в ее глаза. Она пошатнулась. Стала пятиться, дрожать и вдруг повалилась в истерическом припадке. Она кричала и билась. Ее подхватили и увели в спальню. Распутин пошел к ней. Там он ласково к ней подошел, стал гла дить и что‑то говорить. Но с ней опять повторился припадок.
— Не могу, не могу вынести этих глаз! — кричала она. — Они все видят! Не могу…
…Поехали к художнику фотографироваться. Распутин непременно хотел сняться со мною:
— Хочу с тобою, Франтик, снимайте нас.
Но я, предвидя это, предупредила фотографа, чтоб он щелкнул нас с закрытым объективом. Он так и сделал.
Возвращаясь от художника к генеральше, он отказался ехать в автомобиле, сел со мною на извозчика, адъютанта попросил сесть на другого. Как я поняла, он хотел поговорить со мною наедине.
— Я тебя обижал в Питере, — заговорил он. — Ты меня прости. Худо я с тобой говорил. Ведь я простой мужик, у меня что на сердце, то и на языке, — снял шапку. Ветер развевал во все стороны его волосы. Перекрестился. — Накажи меня Господь, если ты когда‑нибудь услышишь от меня хоть одно худое слово. Ты лучше всех, ты бесхитростная. Простячок мой. Проси, чего хочешь, я все могу сделать.
Мне не хотелось говорить о деле. Знала, опять начнется канитель.
— Может, денег хочешь? Хочешь миллион? Скоро у меня выйдет одно большое дело. Я получу шибко много денег.
— Что ты, отец, никаких мне твоих денег не надо.
— Ну как знаешь, а только я рад для тебя все сделать. Очень ты хороший, Франтик, душа с тобою отдыхает.
У генеральши уже ждали его два чиновника из градоначальства.
Он расцеловался со всеми, просил меня опять приехать, и мы расстались. Он поехал с чиновниками на вокзал.
Июнь 1922 г. Берлин.
Прошло 6 лет. И вот в мои руки снова попали листки моего дневника и карточка Распутина с его каракулями и его письма и телеграммы. Если бы не эти доказательства всего пережитого, я бы не поверила, что все это было. Я бы думала, что все это сон, который приснился мне. Как все это давно было, и какими невероятными кажутся эти страницы моей жизни. Ну вот я держу в руках пожелтевшие, исписанные листы, безграмотно исписанные, я вижу эти широко расставленные вкривь и вкось буквы: «Дорогому простячку, Франтику», — читаю я снова и слышу певучий голос с его растяжкой на «о». А вот и портрет, прекрасный, большой. Он был прислан мне с надписью: «Мило вдухе любящий врадосте во господе леночке Григорий».