– Это из «Де Грута»? – спросил Хенсон.
– Две пуговицы, – ответила Эсфирь. – Как на рисунке.
Волшебный момент нарушил Турн, извергнув из себя хрипящий выдох, и Хенсон присел на корточки, чтобы подобрать с пола крошечный стеклянный пузырек.
– Нитроглицерин, – сообщил он, прочитав этикетку.
– Умер?
Хенсон посмотрел на Турна и заметил легкое подрагивание головы.
– Не совсем.
– Уйдите от меня, – промычал Турн.
– Вам нужен врач, – сказал Хенсон.
Эсфирь шагнула вперед и увидела, что в мясистой ладони Турна зажат револьвер. Она тут же вскинула свой пистолет и отскочила назад.
– Бросай оружие! На пол бросай!
Хенсон растопырил пальцы обеих рук и знаками предложил старику опустить револьвер.
– Доктор Турн, давайте успокоимся…
– Назад, – приказал тот.
Хенсон поднял руки повыше и отступил на пару шагов.
Не сводя револьвера с Мартина, Турн тяжело поерзал в кресле и, отталкиваясь одной ногой от пола, развернул кресло к Эсфири. Старик несколько раз мигнул. Его слезящиеся белесые глаза напоминали устричную мякоть.
– И что вы собираетесь делать? – Он хмыкнул. – Убить меня?
Турн закашлялся и потер лоб толстыми, похожими на сосиски, пальцами.
– Да, если не уберете свою пушку.
– О, я ведь очень стар, – сказал он. – Сдается мне, умереть здесь будет ничуть не хуже, чем в каком-то
– Здесь? – насмешливо переспросила Эсфирь. – На своем рабочем месте, значит? Посреди нацистской пыточной камеры?
– Я-то никого не пытал. Здесь – значит на глазах у Винсента Ван Гога. – Он с трудом втянул воздух. – На глазах человека, который понимал все и вся.
– Мы могли бы позвать врача, – предложил Хенсон.
Турн помотал головой.
– Не лезьте ко мне. Через несколько минут мое сердце взорвется, и вы сэкономите пулю.
– Да разве у вас есть сердце? – разозлилась Эсфирь. Лицо старика передернулось.
– Ах, как вы праведны, барышня… А что бы вы делали в сорок третьем? Кто дал вам право судить меня?
– Что бы я делала? Я бы, во-первых, сначала оказалась здесь, а потом в печи, – ответила Эсфирь. – Но быть им пособницей?!
– Ja, ja. Конечно. Вся в папочку?
– А Мейер-то при чем?
– Да при том, что крыса он, – ответил Турн. – Шел на что угодно, лишь бы выжить. Вас и на свете бы не было, кабы не я.
Пистолет в руке Эсфири затрясся.
Турн повернул голову к Хенсону и улыбнулся.
– Правда всегда горька, а? Бедный, бедный Сэмюель Мейер… Ха!
– Это он был Стефаном Мейербером?
– Как-как?
– Стефан Мейербер.
Турн прищурился.
– Его звали Сэмюель Мейер. Бродяга, перекати-поле. Как-то раз появился в Бекберге. Работал в пекарне, что в еврейском квартале, пока не начал заигрывать с женой булочника. Тот, естественно, выкинул его на улицу. Весь город над ним потешался и швырял ему хлебные корки, как бездомному псу. Но куда он мог деться? Человека без документов могли арестовать в любой момент. И хотя немцы в Бекберге появлялись редко, вся остальная Голландия ими просто кишела. Он-то знал, что делают с бродячими евреями, и потому старался хоть как-то прожить у нас. Прошло некоторое время, и его попросту перестали замечать. И даже забыли о том, что у него есть уши. О да, один бог знает, сколько секретов может выведать бомж, отираясь под окнами! К тому времени, когда прежний хранитель музея позволил Мейеру поселиться в старой мастерской, немцы уже решили занять город. Я ему намекнул, что собираюсь сдать его немцам. В ответ он предложил мне взятку. Да такую, что я мог рассчитывать на благосклонное отношение штандартенфюрера Штока. Всякий раз, когда Мейер приносил мне информацию, я разрешал ему пожить еще немножко.
– Он предавал свой народ? – спросила Эсфирь.
– Я знаю, он иногда попросту врал. Порой сдавал тех, от которых – как ему казалось – я сам был не прочь избавиться. Но ведь тем, кто работал в Schutz-staffel, было все равно. Неважно, пойман ли настоящий враг. Главное, чтобы всепроницающий страх вечным дождем сыпал на нашу землю. Впервые в жизни люди боялись меня… Потом я стал хранителем музея «Де Грут». Подсидел своих начальников в партии. Женился, причем очень удачно.
– Надо полагать, перед вашим очарованием никто не мог устоять? – сказал Хенсон.
– Я просто не дал ей выбора. Кстати! Ха! Помнится, она как-то раз обозвала меня поросенком. А кое-кто подбирал выражения похлеще. Смеялись надо мной. Но ничего, смеяться они перестали. И у мисс Де Грут не осталось выбора. Она стала миссис Турн.
«Мейер, "свинья", – подумала Эсфирь, – связался с Турном, "поросенком". Это же надо так подобрать…» У нее начинала кружиться голова.
Старик несколько раз глубоко вздохнул. Вновь потер лоб.
– А знаете, мне сейчас гораздо лучше, – сообщил он. – Наверное, Винсент заботится.
– Я бы не сказал, что вы лучше выглядите, – заметил Хенсон. – Лицо белое, как бумага. Давайте я врачей вызову.
– Нет! – взвизгнул Турн. – Один шаг, и я стреляю! До последнего мига хочу видеть свою картину!
– Картина не ваша, – сказала Эсфирь, держа пистолет обеими руками для лучшей устойчивости.
– А чья же тогда? Никто, кроме меня, ее не видел с сорок четвертого года. Я заботился о ней, как мать о младенце. Провел здесь бесчисленные часы, общаясь с ней.
– Почему же вы заявили, что другое полотно как раз из музея «Де Грут»?
– А кто бы мог догадаться? Я подумал, что вы принесли подделку. Ту самую, которую я написал. В те минуты мне чудилось, будто сам Ван Гог водит моей рукой. Да-да, когда я работал над портретом, я сам превращался в Винсента.
– Вы подделали Де Грута, чтобы продать его нацистам?
– Нет. Чтобы спасти его. Чтобы оставить у себя. Кто знает, что стало бы с картиной, если бы она попала к ним в лапы… И я знал, что это может случиться в любой миг. Каждый день целые косяки бомбардировщиков в небе. Со дня на день Берлин превратится в пепел, может, даже уже превратился… После операции «Наковальня», то есть когда союзники высадились у Марселя, к нам с юга эвакуировали два поезда, набитых сокровищами искусства. К ним планировали добавить наш музей и потом отправить в Баварию. Это-то и поручили штандартенфюреру Штоку. Да вот только Вторая британская армия наступала не по немецкому графику. Я подменил здешний оригинал своей подделкой, прямо в упаковочном ящике. А когда грузовик сгорел, то я решил, что концов не осталось… И тут вдруг в Чикаго вы заявляетесь с картиной. Я и подумал, что это моя работа. О, позор на мои седины! Вы знаете, я ведь не сразу увидел, что рука написана неверно. Просто был в таком шоке, что разницу заметил куда позже… Но отметьте, ведь я с ходу сказал, что полотно действительно подлинное!
Он вновь закашлялся, потом коротко хмыкнул.
– Да, я ошибся и в то же время оказался прав. Меня самого поразило мастерство «моей» работы, и тут я понял, что картина вовсе не подделка! – Он взглянул на Эсфирь. – Когда состаритесь, то тоже начнете понимать человеческие слабости.
– И зло? – спросила девушка.
– Зло всегда в нас, надо только присмотреться. Винсент это понимал.
– Зачем же вы послали Манфреда Штока убить Эсфирь? Ведь картина на чердаке могла сгореть?
Турн закрыл глаза и тяжело задышал. Когда он вновь смог говорить, его голос прозвучал намного слабее.
– Все дело в тетрадке. Мейер сказал, что у него есть полный список. Столько времени прошло – и вот на тебе. Мы спокойно прожили все эти десятилетия, а теперь? – Турн опять закашлялся. – Дом сожгли, чтобы уничтожить список. Про картину я ничего не знал… Потом заявляетесь вы, и что я вижу? Конечно, я сказал, что это подлинник. Хотя думал ровно наоборот. А потом понял свою ошибку. Боже, какой конфуз!..
– И вот почему он оставил охоту?
– Кто? Манфред? Мальчишка действовал сам по себе. Я ему сто раз говорил, что он – копия своего папаши. Такой же тупой. Как только выпала возможность, я отправил его в Чили.
– Отправили?
– А что, мне его при себе держать?