— Ах, тютюнь-растютюнь, глотка ветряная.
Тут его что-то как ударило — ворона села на лопатку. Ему бы перекрестить ее, но старик давно отвергся от веры. Кинул он в ворону комком земли, задел за крыло — одно перышко отлетело и стало золотой цепочкой. Чернышев подхватил ее и драпу. Побежал к городу, а вышло — в горы. Там на горе дома стоят, и его избу видно — высокая. Он — назад, а местность вокруг другая: леса сосновые, и в них люди с тремя лицами на голове. Глянул он в ручей, а там люди текут, и каждый держит на груди свое лицо, и спереди головы — лицо, и лицо с лицом разговариваю! и смеются, а его, Чернышева, отражения в воде нет.
— Как же так меня нету?
Тут он прочитал молитву — проняло. Все исчезло.
А он еще только за город вышел, и лопатка чистая, новенькая, в смазке, как прежде.
Он и вернулся назад. Жена зовет завтракать. Чернышев и говорит:
— Я за город сейчас выходил, согласно своему сну.
— Да что ты, — говорит ему жена. — Ты и отлучался-то всего на минутку.
— А где же я был?
— В сарае инструмент проверял.
Ему потом и сказали, что нужно в церкви помянуть родителя и клад с него снять в церкви. Так и сделал и долго еще гадал, что же это с ним происходило. И, как человек читающий, с философской склонностью, определил:
— Землю, должно быть, не довернуло, а потом довернуло, ну, я и попал в зазор…
А что, уловил, уяснил что-то старик: земля с солнцем всякий миг находится в новой космической зоне.
ЗАГАДАННЫЙ НА ЧИСЛО
Дед Ефим из станицы Самсоновской рассказывал про клады:
— Раньше клады хоронили под зарочную печать. Это разбойничьи клады. А вот как пришли семиреченские казаки с первой германской и стали воевать с ними большевики, то и стали клады не зарочные, а урочные, спрятанные пол сроки, иначе сказать — под число.
Уходили казаки в Синьцзян, не успел хорунжий Богдан Попов золото свое навоеванное взять с собой из спрятанного места. Затюкался-заюкался — обернулся кабаном, прибежал к своей избе, захрюкал, завизжал — ото он урочил. срок кладу своему заказывал. Сторожа увидели кабана, стали в него стрелять, сто пуль выпустили, а пули от шкуры отскакивают, как горох. Так и ушел кабаном в Китай, уже там перевернулся человеком.
В ту пору поселился я со своей Улитой, женой моей, стало быть, в черной поповской избе, а в белой — новые власти. Вот живу год, вот живу второй и третий, в общем, нагустились года. Мы уже и детей шестерых нарожали, как вдруг кто-то ночью стал стучать в стенке, ровно цыпленок в скорлупе: хуп-хуп-хуп. Улита ночью проснулась в настороже, в бок меня толкает:
— Кто-то к нам, Юша, в стене стучится не по-людски, несусветь какая-то.
Я прислушался: кто-то в стенке ходит, кулаком стучит оттуда, хочет высвободиться.
Улита стала на молитву, хочет молиться, а слов молитвенных вспомнить не может. И все-таки в стенке-то притихло.
Проснулась в сенках дочка Улита Маленькая.
— Тяти, в стене кто-то ходит, боюсь.
А это он, застенный, перешел в сенцы, чтоб не слышать молитвы.
Тут только я и догадался, что ото клад ищет себе хода. Клад-то урочный до поры до времени живет на том свете без вещественности — знаком и числом.
«Клад явился хорунжего. — думаю я сам в себе, — да как же его вызволить, в руки взять?>> Тут и догад меня вразумил: «Ныне 15 августа 1939. Значит, пятнадцать и еще восемь (месяц-то восьмой) и число года вкупе. Вот и вышло 1962».
Встал я спиной к месяцу, а лицом к восходу и, положив крест на стену, произнес это число. Слышу — что-то затрещало в стене, посыпалась штукатурка. Вижу, мимо меня бежит петух весь красный и на лбу горящая свеча. Врасплох схватился я за свечку — она тут же погасла, а в руках у меня осталось пять золотых монет. Стою в оторопи, как дурак, держу эти монеты в руке. Улита подошла ко мне в сердечной растраве.
— Чего это ты в полглядки с петухом? — говорит она мне. — Это же был клад-поманиха. Нужно б его наотмашь бить, наотмашь…
Бранила меня, ох, как бранила, делала раскруты. А какая у меня отмашь, когда руку в плече вынесло, когда я черного комиссара заваливал.
Положил я золотые под подушку возле стены, которую опалило петушиным жаром, вроде как жерло.
Вот Улита и спрашивает:
— А где золото?
— Под подушкой, — говорю.
Сняла она подушку, а под ней желтые мухи копошатся. Как замахала Улита руками!
— Тьфу, тьфу, тьфу — мразь.
Мухи и улетели в форточку. А на стекле, где они задели крылышками, золотая пыльца осталась.