Выкарабкался он кое-как, набрал серебра и золота в торбу, а тут кто — то над ухом как захохочет и спрашивает:
— Что будешь делать с кладом?
А он не отвечает, знает, что этого делать нельзя — худо случится. Только мотнул головой — а и кивать головой было нельзя, — его и снесло на дорогу. прямо на машину навстречь. Шофер тормознул, машину снесло в кювет, а самого Овсянникова отбросило.
— Что ты тут делаешь, раззява дуболобая! — закричат весь бледный от пережитого шофер. — Я тебе сейчас как садану монтировкой промеж глаз.
А он, Овсянников, значит, ему и ответь:
— Глаза тебе зашарило, кто на поворотах так садит?
Тут кто-то как замяукает, зашебаршит — и по уху кладоведа. Он и упал. Очнулся: ни дороги, ни машины. Лежит торба его около, и из нее дерьмо дерьмучее течет.
С той поры оглох он на одно ухо, стал заговариваться, самого себя ощипывать: чертей, стало быть, снимать со своей одежды. И лечили его, и знахари отхаживали, а год прошел — и весь истаял. Ему бы нужно одежду с себя сжечь — грязь с проклятого места осталась на ней. Так и помер, а планы свои так никому и не отдал…
Проклятое место затягивает в себя человека, душу свою он на этом месте теряет. Народ остерегается чертовщины. А над бесами смеется, уверенный, что бес водится там, где темно, и что люди превращаются сами в бесов. О комиссарах, например, говорили — козлобородые, из бесовского племени. Бес сладкоречив, много обещает, много хвалит себя, а на поверку — тухлый. И клады — одно из средств искушения христианина. Клад не только под заклятьем, но и под проклятьем.
«Был такой клад, — рассказывает одно сибирское предание, — пять мешков золота, пять мешков серебра и пять мешков меди, и будто достаться он должен был по зароку тому, кого три раза мать проклянет.
И вот один пропоец и вор у добрых родителей все их справное добро пропил, пустил мать с отцом побираться.
— Чего вы меня не проклянете? — подпускал он куражу.
— Бог тебе судья! — отвечали кротко родители. — Оставляем тебе избу, а сами ухолим в побирухи.
Остался он один, снасильничал над несовершеннолетней, та тронулась умом, а ее родительница прокляла его навечно. Отправили его в острог, а он и говорит:
— Проклятый — не проткнутый. Человек из мяса состоит, а душа — выдумка.
Бежали они из острога с дружком, он его и зарезал, да не дорезал, бросил в лесу умирать. Умирающий еще раз проклял его:
— Будь проклят, рваная тушенка.
А тот ничего, живет, грабит — все ему сходит с рук.
Только вот он одну нищенку ради баловства дурацкого стал топить в реке: окунет в воду — вытащит… Та и успела перед смертью сказать:
— Будь проклят, убивец. И на Страшном суде не прощу.
Так и утонула.
А он пришел к дружкам и хвалится:
— Ну, теперь клад будет мой.
Оказывается, к кладу стремился, порожняя душа.
Вот сказал, а сам не знает, как подступиться к кладу, и где он зарыт, точно не знает. Как-то шел он пропойной ночью домой, видит — рядом бежит собака, лижет ему ногу. Он разозлился да как пнет ее ногою — ногу ему разнесло, все кости раздробило: эго он по железному столбу ударил. Ну, нога стала хиреть, сухотка по ней пошла. Стал он с той поры колченогим. Но это его не присмирило, еще пуще начал охальничать, стыда лишился окончательно — срамные места людям показывает.
Опять идет ночью по горе, по холму над рекой — и чего его туда занесло? А с горы на него железная бочка катится с грохотом, с лязгом, с визгом и голосами внутри. Он и отпрыгнул. А бочка остановилась, черная вся, в дегте, открылась крышка, и оттуда длинные руки высунулись, схватили его и тащат к себе в бочку. Ему бы размахнуться да наотмашь. А он вырывается. Тащит его кто-то за волосы, за уши, за нос. Он и отмахнулся и попал по чьим-то пальцам. Пальцы звякнули, покатились монеты. А бочка тут же и пропала. Остались две золотые монеты всего. Он их пропил, зато заработал плешь и рваное ухо.
С той поры он стал бояться клада, знал, что придет по третьему проклятью.
Пошел он к старушке богомольной, своей родной тетке.
— Что мне делать, тёть? Боюсь.
— Жисть тебе бы переменить надо, покаяться, на молитву стать. Всемилостивый Бог, может, в третий раз и отведет беду.