Бабушка сказала, что все ее желания сбылись, как только она сошла с трапа самолета в Бен Гурионе, и беспокоить Бога лишними просьбами она не собирается, а брат, обуреваемый юностью, пожелал так много, что его записка оказалась слишком толстой и между камней не запихивалась.
Маму в Старом городе интересовал христианский квартал, она мечтала купить освященный крестик, но в конце концов подумала и решила, что Бог, конечно, один, взяла полоску бумаги и написала в ней что-то мелким аккуратным почерком.
Мы с мужем договорились загадать одно желание на двоих, чтобы уж наверняка, а папа так увлекся составлением маршрута по святым местам, что свою записку не приготовил, свалил все, как всегда, на маму, и ей пришлось писать папины просьбы к Богу на ходу, уже на автобусной остановке.
– Да знаю я твои желания, – отмахнулась она, когда папа попытался продиктовать, – уже записала.
День был жаркий, мостовые плавились и оседали, колибри, словно маленькие миксеры, взбивали тягучий воздух крепкими крыльями, солнце поднималось над Старым городом, раззадоривая и обещая.
Мы шли гуськом к Яффским воротам, у каждого в руках была бутылка с водой, а записки мы сложили в отдельный мешочек, который отдали бабушке, потому что она всегда помнила, что где лежит, а запертую дверь проверяла три раза.
– Старый город, – провозгласил папа, взмахнув рукой в направлении крепостных стен, – разрушался и возводился заново множество раз, стены, которые мы видим сейчас перед собой, были построены в 1538 году Сулейманом Великолепным, длина их около пяти километров, толщина каждой стены равна высоте и составляет пять метров, попасть в Старый город можно через разные ворота, семь из них открыты, а последние, восьмые, под названием Шаар а Рахамим, то есть Ворота Милосердия, замурованы и откроются лишь тогда, когда придет Мессия.
– А когда он придет? – поинтересовался брат.
– Если будем плохо себя вести, то очень скоро, – успокоила его бабушка.
Мама промолчала. По ее понятиям, Мессия уже приходил, но отчего-то люди его не послушали и не перековали мечи на орала, а потому в дискуссию не вступала, крутила по-птичьи головой, искала Русское подворье.
Ленивые торговцы сидели вдоль улиц, поглядывали на нас, усмехаясь, окликали громко, как глухих. Все в нас было им смешно – и белая, не просоленная потом кожа, и неуверенные взгляды рожденных не здесь, и бабушкина кружевная панамка, и мамины руки, не привыкшие к тяжелому труду, и мои глаза, синие от неба и удивления.
Только папин гордый вид и рыжая борода смотрелись, пожалуй, неплохо, а брата даже могли принять за своего – брат был смугл и красив, как молодой бог, а молодых богов здесь всегда любили.
– Пятьдесят, пятьдесят, – кричал по-русски один из них. Он бежал за нами следом уже полторы улицы, иногда обгонял, тряс кожаной сумкой перед лицами, выкрикивал разные цифры на ломаном русском, начал со ста, а теперь вот:
– Пятьдесят, пятьдесят, хороший.
Хорошим были все – и он сам, и сумка, и мы, и Город, и эти стены, но покупка сумки не входила в наши планы, хотя, конечно, это была не просто сумка, а Мечта. В ней было несколько кармашков, длинный ремешок, закрывалась она на такой замочек, который было бы здорово время от времени трогать, крутить…
– Сорок, сорок! – закричал торговец, не сбив дыхания и не потеряв равнодушного выражения лица.
Может, это профессиональная гордость, а может, восточный пофигизм, но казалось, что ему глубоко наплевать – купим мы эту сумку или нет, и от этого еще сильнее хотелось ее иметь.
Я посмотрела на мужа, муж посмотрел на торговца, тот подскочил, сумка сама прыгнула мне в руки, зашуршали бумажные деньги, торговец ухмыльнулся и пропал в жарком мареве, растворился, будто его и не было. Осталась сумка, я прижала ее к животу, в котором бултыхался крохотный Данька, и вдруг показалось, что все будет хорошо, и Бог, который главный по запискам, очень даже добрый.
Все будет хорошо, но сегодня все по-другому. Сегодня – вот она – больница – стоит на горе, в ней так много белого камня и синего стекла, что она похожа на большой корабль, который меня не ждет.
Если бы я знала, как много у меня впереди вот таких первых свиданий с незнакомыми белыми кораблями, может быть, испугалась бы и повернула обратно. Но Бог милостив, и из всех записок, которые мы вкладываем в его стены, он выбирает лишь те, в которых написано «не дай узнать своего будущего». Потому что это единственная просьба, которую он умеет выполнять.
– Шалом. Меня зовут…
Передо мной стоит доктор Шуламит Голан, у нее смуглое лицо, жесткие скулы, острый взгляд. Шуламит наплевать, как меня зовут. Позади нее маячат десять лет работы военным врачом и тысячи неординарных ситуаций, а впереди – ночное дежурство в терапии с помощником-стажером, которым оказалась я, и никому не важно, что сегодня первый день моего стажа, что на иврите я объясняюсь больше жестами, чем словами, что я всего полгода в стране, где на любое «почему» есть один ответ – «потому», а на местном – «каха».