Поскольку прикованная таким способом я была не в состоянии ни дотянуться до углубления с водой, ни поесть самостоятельно, за мной ухаживала молодая женщина в короткой тунике. В тусклом свете, проникавшем через приоткрытую дверь, я заметила блик на металле. Что-то было на её шее. И тогда я поняла, что женщина носила ошейник!
— Пощадите меня, — прошептала я ей. — Вы должны понять моё тяжёлое положение. Будьте добры! Вы — такая же женщина, как и я!
Она легонько прижала пальцы к моим губам, а потом поднесла к ним кастрюлю с водой, и я смогла утолить жажду.
— Вы говорите по-английски? — спросила я, отчаянно надеясь, что они послали ухаживать за мной ту, кто могла бы быть знакома с моим языком.
Толстый ломоть чёрствого хлеба был поднесён к моим губам, а потом втиснут мне в рот, заткнув его так же эффективно как кожаный или матерчатый кляп.
— Ты повела себя неправильно, — испуганным шёпотом сказала мне девушка. — Ты не встала на колени, когда тебе посоветовали это сделать. Твоё счастье, что это произошло до того, как тебя заклеймили. Советую тебе впредь не допускать таких глупостей. Теперь Ты носишь клеймо.
Я попыталась заговорить, но не смогла выдавить из себя ни слова из-за хлеба, запечатавшего мой рот. А она меж тем вышла и заперла за собой дверь.
На следующий день меня снова проводили в круглую комнату, как и прежде раздетую и с закованными за спиной руками.
Как они узнали о том, что я не встала на колени согласно совету охранника? Понятно, что они каким-то образом должны были контролировать меня. Если раньше я это подозревала, то теперь была в этом уверена.
Прежде чем выйти, оставив меня в комнате одну, охранник вновь проинструктировал меня опуститься на колени в центре и склонить голову к полу.
Тяжелую дверь закрыли и заперли снаружи.
Насколько я могла сказать, я была одна и всё же, как и прежде, меня не оставляло ощущение чьего-то внимательного взгляда.
Мне было страшно. Колени дрожали и подгибались от охватившей меня слабости. Я боялась, что вот-вот упаду. Я немного покрутила руки в браслетах и обвела взглядом стены, ища крошечные трещины или отверстия. Нечего особенного я не заметила, но отлично понимала, что их могло быть сколько угодно, невидимых с того места, где я стояла. Меня, раздетую догола и закованную в наручники, могли разглядывать из тысячи мест. Своими босыми ногами я остро чувствовала шероховатость и холод камней, кожа ловила даже самое легкое движение воздуха вокруг меня.
«Насколько живым, — подумалось мне, — должно быть тело рабыни! Как остро она, должно быть, ощущает каждую мелочь, каждое дуновение ветерка, нюанс аромата, едва заметную, тонкую структуру того лоскутка ткани, что липнет к её телу, каждую ворсинку ковра или каждую щербинку камня под её обнаженными ногами, перестук звеньев цепи в соседней комнате, тяжесть наручников на её тонких запястьях, твёрдость и холод прутьев решётки, к которым она в страхе прижалась».
А что если её, связанную и ослеплённую, коснётся рука господина?
Что и говорить, мне самой хотелось броситься на колени и прижать голову к камням. Да, я сама чувствовала отчаянное желание упасть ниц перед теми невидимыми другими, если они там были. Казалось, каждый мускул, каждый нерв моего тела кричал мне, уговаривал, требовал встать на колени, принять позу подчинения.
Мне казалось, что я принадлежала этой позе.
«Это именно то, чем Ты являешься, — казалось, что-то внутри меня говорило со мной. — Вот и будь той, кто Ты есть! Не борись с собой! Ты же знаешь, мисс Аллисон Эштон-Бейкер, что, несмотря на все твои претензии, Ты — рабыня. Для тебя правильно стоять на коленях!»
«Нет, нет!» — мысленно кричала я.
«Не бойся, — уговаривал меня внутренний голос. — Признай свою сущность! Нет ничего неправильного в том, чтобы быть той, кто Ты есть в действительности. Только тогда Ты осознаешь себя цельной и, порабощённая, станешь по-настоящему свободной».
«Нет!» — чуть не закричала я в голос.
«Уж не думаешь ли Ты, что тебе предоставят выбор?» — ехидно поинтересовался негромкий, настойчивый, внутренний голос.