К тому же, пусть ей нет нужды бояться конкуренции со стороны свободных женщин, не следует забывать о других рабынях, достойных соперницах. Что, если на их фоне её сочтут недостаточно достойной? Не будет ли она в этом случае выброшена на рынок, и ждать, пока её купит кто-нибудь другой?
Разве такие животные как она не дёшевы?
— Оставьте меня себе, Господин! — может взмолиться она.
Но возможно он устал от неё. Возможно, теперь он хочет другую. А она потерпела неудачу, оказалась не в состоянии быть такой, чтобы он никогда не задумался бы о её продаже. Так назад её, на рынок, на прилавок, на полку, на торги!
Она умоляет, но она — рабыня, а он её хозяин.
Но если мужчине нужна рабыня, если этого требует биологическая наследственность самца, спрашивала я себя, то, может ли быть так, что это может существовать в изоляции, быть своего рода биологической аномалией? А что тогда насчёт женщины, насчёт самки? Разве не может быть такого, таких же требований, такой же жажды, обусловленной её собственной биологической наследственностью и у женщины? Если наследственность мужчины требует рабыню, то почему женская наследственность не может требовать или жаждать господина?
Не существует ли требований, обусловленных генетикой, шепчущих в наших сердцах?
В этой части моего обучения главным образом я думала о мужчинах, что и не удивительно, ведь меня учили тому, как правильно обращаться к ним, как им понравиться, как их ублажить и так далее.
Конечно, это нетрудно понять.
Я уже успела почувствовать, что такое гореанская рабская плеть.
В то время, как нетрудно догадаться, у меня ещё не было чёткого понимания того, что могло бы быть сделано с рабыней, того, что могло бы быть сделано со мной.
Разумеется, у меня имелись кое-какие потребности, но поначалу в это было вовлечено немногим больше, чем любопытство и беспокойство. До того момента я была девушкой, и даже не начала постигать, и при этом меня никто даже не предупреждал о природе тех изменений моего тела, которые готовили меня к знакомству с мужчинами. Первоначально это по большей части было немногим больше чем некая несосредоточенная тревога. Я чувствовала, что внутри меня появляются странные побуждения, интересоваться которыми я была не должна. Поступать так для женщины было бы неуместно. Если они существовали, то они должны были быть, в лучшем случае, источником тревоги и сожаления. Разве я и мои знакомые, не должны были гордиться нашим превосходством над такими чувствами, фактически соперничая друг с дружкой в своей предполагаемой фригидности? Безусловно, уже как минимум в средней школе меня начали тревожить навязчивые мысли, такие неподходящие для меня, настолько мне несоответствующие, что я пыталась гнать их от себя. А ведь были ещё странные, непостижимые сны, для которых не могло быть какого-либо разумного объяснения, сны, в которых на мне были цепи, сны, в которых я оказывалась в руках рабовладельцев. Разумеется, меня учили относиться с недоверием и опаской к определённым смущающим подозрениям и побуждениям, как к не подобающим для представительниц моего пола и класса. Такие подозрения и побуждения, такие мысли, были не только несовместимы с моим достоинством и самоуважением, но и несовместимы с конвенциями и правилами, с точки зрения которых, я должна была строить свою жизнь. Фактически, в течение многих лет меня приучали игнорировать свои потребности, не обращать на них внимания, скрывать, сдерживать, подавлять и даже отрицать их наличие. Я должна была демонстрировать другим, что меня нисколько не беспокоят такие вещи, и вообще они были уделом только самых низких и самых презренных из женщин. Я опасалась, что я, со своим дискомфортом и недугами, могла быть уникальной среди других молодых женщин моего круга знакомств. Конечно, они были выше этих смущающих слабостей. Или они просто лгали мне, точно так же, как я лгала им о себе?
Откуда во мне, особе моего интеллекта, образования, воспитания, класса и происхождения, могли появиться такие мысли?
Порой я размышляла об истории, о происхождении людей и рас. А ещё о том, не может ли быть так, что где-то внутри меня могла прятаться рабыня, плачущая от тоски по своему господину?
В любом случае в первые недели моего пребывания на Горе я была поражена тем с какой открытостью, и как нетерпеливо мои наставницы обсуждали особенности охранников, а также и то удовольствие, что они получали от общения с ними, ту радостную беспомощность в руках того или иного из них, свои надежды, иногда довольно отчаянные, на скорый вызов к их рабским кольцам, или своё разочарование и страдание, когда их игнорировали, свои муки, если их лишали прикосновений мужчин в течение больше чем пары дней.