— Встать, животные, — услышали мы, когда паланкин начал удаляться, и поднялись на ноги.
После этого мы шли ещё енов двадцать или около того.
В каком районе города мы могли быть? Откуда мне это знать.
Единственное в чём я была уверена, так это в том, что мы прошагали уже больше чем через один.
Моё знание гореанского уже достигло вполне достаточного уровня, чтобы улавливать некоторые различия в произношении. Местный говор, с его ошибками и грамматикой, вульгарными словечками и скороговоркой, проглатыванием окончаний, элизией и характерными словами-паразитами, несколько отличался от того, как говорили наставницы в работорговом доме, женщины умные и явно образованные, говорившие плавно и, насколько я могла определить, на почти классическом, отличном гореанском. Поговаривают, что власть Марленуса, самого Убара, в конечном итоге опиралась на низшие касты, представителей которых он всячески выделял и восхвалял. В конце концов, разве сила заключена не в массе? Кто ещё по одному его слову мог бы заполонить улицы, взяв в руки булыжники и дубины? Горе прежней свободной женщине из высшей касты, которая после порабощения попадает во власть до сего момента презираемых ею «простолюдинов». Что интересно, представители каждой из гореанских каст, расценивает свою касту равной или выше всех остальных. Соответственно, у каждого члена каждой касты, вероятно, есть причины для кастовой гордости. В некотором роде это, несомненно, способствует социальной стабильности, и, конечно, это имеет тенденцию делать среднестатистического гореанина довольным своей идентичностью, профессией, окружением, происхождением и так далее. Он уважает себя и всё что его окружает. Даже Крестьянам, которых обычно расценивают самой низшей из каст, свойственно не без гордости и оснований считать себя «волом, на которого опирается Домашний Камень». Очевидно, что бескастовое общество, в котором возвышение, богатство и успех зависят, предположительно, или на самом деле, от успешности, заслуг и свободной конкуренции, порождает огромное количество расстройств, ревности, зависти и вражды. В таком обществе большинство будет не в состоянии удовлетворить свои амбиции и почти неизбежно останется вдалеке от достижения, по крайней мере, самых высоких наград и почестей, которые могло бы даровать это общество. В открытом соревновании, на которое приглашены все желающие, будет только один победитель и много проигравших. А для проигравшего естественно винить в своей неудаче не самого себя, а направление, место старта, условия, судей, правила соревнований и даже вообще само существование соревнования.
Фактически, у свободных женщин высших и низших каст есть одна общая черта, надёжно объединяющая их в единое сообщество. Это — их презрение и ненависть к рабыням.
Каким странным находят они то, что мужчины предпочитают им рабынь, беспомощных, прекрасных, послушных, переполненных потребностями, отчаянно стремящихся понравиться!
Как такое возможно?
Но, кажется, что это всё-таки возможно.
Разве свободные мужчины не посещают аукционы, не прохаживаются вдоль демонстрационных клеток, разве они не прогуливаются к воротам, дабы засвидетельствовать прибывающие караваны, поглазеть на бывших свободных женщин других городов, ведомых голыми на местные рынки, разве они не хотят красивую шлюху в ошейнике, дрожащую у их рабского кольца, разве они не являются завсегдатаями пага-таверн, конечно, далеко не всегда заходя туда ради беседы или партии в каиссу. Как отвратительны рабыни, полагают свободные женщины. Как ужасно, хотеть принадлежать, хотеть принадлежать мужчине полностью, хотеть любить и служить ему, навсегда, смиренно и без сомнений, прилагая все свои силы и способности! А как ужасны мужчины, как необъяснимо то, что они предпочитают им, благородным, роскошным, гордым и свободным, пресмыкающуюся перед ними красотку в ошейнике, возможно, закованную в кандалы, отчаянно старающуюся ублажить их как самка. Что такого особенного в их испуганной, раболепствующей конкурентке с отмеченным бедром и окружённым железной полосой горлом, облизывающей и целующей ноги своего хозяина? Что может она, рабыня, животное, иметь или предложить, в чём она могла бы хотя бы начать конкурировать с расположением свободной женщины, настаивающей на своём достоинстве и ревниво отстаивающей свои права? Но почему же, между двумя предложенными им опциями, между благородной и презренной, между достойной и никчёмной, мужчины предпочитают второй вариант, презренную и никчёмную рабыню? Почему же они так рьяно желают взять на поводок и заковать в свои наручники рабыню, связать её по рукам и ногам, постановить на колени, надеть на неё свой ошейник? Почему они так истово торгуются, так отчаянно и опрометчиво стараются перебить цену соперника, лишь бы купить её? Почему они готовы драться, лишь бы обладать ими? Почему они готовы убивать за них?