Я выглянула через прутья решётки на улицу. Мужчины и женщины проходили мимо, некоторые задерживались у ларьков, заходили в магазины, расположенные на другой стороне улицы, но никто, казалось, не интересовался зарешеченной нишей в стене или её обитательницами.
Я торопливо и с благодарностью натянула короткую тунику и запахнула полы, придерживая их рукой. Мне вдруг пришло в голову, как просто этот предмет одежды мог быть распахнут и снят с меня. Затем я накинула на плечи и обернула вокруг себя простыню, край которой оказался на середине моих бёдер.
Вертикальные прутья были крепкими, установленными через шесть дюймов и укреплёнными через каждые десять хортов, или около того, горизонтальными узкими полосами. Такая решётка, пожалуй, удержала бы даже мужчин.
Это заставило меня почувствовать себя особенно беспомощной.
Я смотрела сквозь прутья наружу. Фактически, если не считать толстых прутьев, камера была открыта. Я прекрасно видела всё, что происходило на улице. И для меня было более чем очевидно, что снаружи будет столь же легко рассмотреть всё, что происходило внутри зарешеченной ниши. Любой прохожий на улице мог просто заглянуть внутрь и увидеть нас. Здесь просто негде было спрятаться. Мне внезапно вспомнились витрины земных магазинов, огромные окна, перед которым прохожие могли остановиться и небрежно поинтересоваться тем, что могло бы продаваться внутри.
Но здесь продавали меня и нескольких других!
Я повернулась и окинула взглядом остальных обитательниц камеры, остальной товар, других девушек, с которыми я оказалась в одной витрине. На всех были такие же, как и на мне, распашные туники. Четыре брюнетки и две блондинки, одна чуть темнее, вторая чуть светлее. Ни на одной из них не было ошейника. Но я нисколько не сомневалась, что все они были хорошо отмечены. Гореанские торговцы не пренебрегают такими деталями.
Под простынёй на мне была надета туника, хотя и, что называется, «рабски короткая», но весьма обычная. Сомневаюсь, что среднестатистическая девушка ожидала бы большего, если только она не была рабыней-служанкой какой-нибудь Леди.
Я подошла к решётке и, сжав прутья, выглянула наружу. Меня совсем не порадовало то, что я увидела. Это никак не могло быть каким-нибудь высоким рынком. С тем же успехом можно было бы быть прикованной цепью к рабской полке где-нибудь на улице!
Несомненно, это была какая-то ошибка.
Это был не тот рынок, на котором должны были бы продавать таких как я. Это точно не Курулеанский рынок, о котором я столько слышала, дворец торговли, украшенный статуями, резными фигурами, колоннами, фонтанами, гобеленами, с его удобными креслами для покупателей и выставочными клетками, прутья которых были серебряными, с его огромным, освещенным факелами залом, который мог вместить больше двух тысяч покупателей, с его большой центральной сценой, с высоты и достоинства которой не погнушались бы быть проданными даже отвергнутые дочери Убаров.
Я осмотрелась. Помощника работорговца нигде не было видно. Я должна была жаловаться. Я должна привлечь их внимание к допущенной ими ошибке.
Я уже подумывала о том, чтобы позвать помощника работорговца, но в последний момент воздержалась, решив, что лучше всё же этого не делать.
Что, если это никакая не ошибка?
Я была последней из всего каравана, доставленной к месту продажи. Это давало мне повод надеяться, что я была лучшей, оставленной напоследок. Но что если я оказалась последней, по причине того, что обо мне думали не как о лучшей, а как о худшей? Не могло ли случиться так, что другие расценивали меня менее красивой, менее желанной, чем я сама себя расценивала? А вдруг я действительно была не столь красива, не столь желанна, как я о себе думала? Конечно, меня считали одной из самых красивых девушек в нашем женском сообществе! Но при этом нас никогда не сравнивали с гореанскими рабынями. Я не знала своего места в караване, ни даже имело ли это место какое-либо значение. Я понятия не имела о качестве остальных девушек каравана, я просто их не видела из-за капюшона.