Делая свой утренний доклад президенту, Леги, опытный начальник штаба, искусно сглаживал все, что могло покоробить слух Рузвельта. Не было слов "потребовать", не было и мысли о том, чтобы "прижать" англичан, пользуясь их критическим положением. Ни звуком не упоминалось, что отдаваемые Англии пятьдесят эсминцев - старый хлам, до того заржавевший, что пушки на них перестали поворачиваться, что люки не задраивались, днища текли.
С видом старого вояки, чьи глаза увлажняются от умиления при собственных словах, Леги говорил президенту о высокой миссии наций английского языка, о руке помощи американских внуков английским дедам, о подарке в полусотню боевых кораблей да к тому же еще об обязательстве взять на себя сооружение военных баз на пустырях заброшенных тропических и арктических владений дряхлеющей милой Англии, необходимых для зашиты самой же Англии.
Со стороны Леги все было точно рассчитано Рузвельт тут же принялся с воодушевлением диктовать телеграфное послание Черчиллю:
"Бывшему морскому чину.
Рука дающего да не оскудеет!.."
И вдруг рассмеялся:
- Вы представляете себе, старина, какой шквал проклятий посыплется на мою голову, как только конгресс узнает об этой проделке, а? - Рузвельт смеялся с такой мальчишеской непосредственностью, что можно было подумать, будто речь идет о веселой шалости. - Притом я один, своей властью, не спросясь этих мулов!
Но Леги заявил с серьезным видом:
- Они легко утешатся, сэр... - И принялся один за другим загибать пальцы: - Бермуды, Багамские острова Тринидад, Британская Гвиана, Ньюфаундленд, Лабрадор, Исландия, Гренландия... Если бы к этому прибавить еще Гибралтар, Мальту, Сингапур, Гонконг... Если мы не поможем Англии и не примем того, что валится у нее из рук, Гитлер оторвет все это вместе с руками.
- Но, но, не так-то скоро, старина! - проговорил Рузвельт. - Ему пока есть над чем танцевать.
Произнося эти слова, Рузвельт и не подозревал, как он был прав в самом буквальном смысле. В этот самый миг по другую сторону Атлантического океана, на земле, за несколько недель до того еще бывшей Францией, действительно танцовал Гитлер. Он плясал, вскидывая огромные ступни, обутые в высокие лакированные сапоги бутылками, строил гримасы и смешно взмахивал руками. Это было нечто вроде припадка безумия, овладевшего фюрером по выходе из знаменитого вагона в Компьене, где немецко-фашистское командование только что вручило французским делегатам условия перемирия, которого просило французское правительство. Это был день величайшего торжества "национального барабанщика". Он должен был дать выход владевшему им возбуждению. Так как тут не на кого было кричать, не было причин рычать и выносить смертные приговоры, то он и танцевал. Точь-в-точь, как каннибал между актом обозрения приведенных ему на съедение пленных и самой операцией заглатывания первых кусков препарированного врага.
То был час, когда солнце, поднявшись до зенита над Атлантикой, еще только заглянуло в кабинет президента Рузвельта, где он беседовал с Леги. Но над восточным полушарием оно успело уже пройти половину своего пути, и на площадку перед вагоном в Компьенском лесу, где плясал Гитлер, уже ложились длинные тени деревьев.
Исторический вагон, в котором 11 ноября 1918 года маршал Фош вручил германским представителям условия перемирия, находился теперь на том самом месте, где это произошло тогда. Большая надпись против вагона напоминала французским парламентерам о позоре, испитом здесь двадцать два года назад немецкими генералами. Ныне, возглавляемые ефрейтором, эти генералы гордо восседали в вагоне, сверкая галунами и регалиями. Французы же, потупясь, слушали тяжелые условия выпрошенного ими позорного перемирия.
А снаружи, окруженный улыбающимися Герингом, Гессом и адъютантами, выплясывал Гитлер.
Вдруг неподалеку послышался стремительно нарастающий гул автомобиля. Он смолк, как отрубленный. Через минуту на площадку выбежал Кроне в запыленном плаще, наброшенном прямо на форму СС. Геринг тотчас направился ему навстречу. Кроне склонился к уху рейхсмаршала. Тихонько разговаривая, они отошли в сторону. Никто не обратил особенного внимания на эту сцену. Но по мере того как они беседовали, короткие толстые пальцы Геринга все беспокойнее бегали по широкой груди, цепляясь за пуговицы, за шнуры аксельбантов, за побрякушки бесчисленных орденов. Лицо рейхсмаршала наливалось кровью, глаза начинали выпучиваться. Он судорожно вцепился в руку Кроне и, что-то приказав, отпустил движением руки. После того Геринг торопливо подошел к Гитлеру и, отведя его в сторону, негромко, так, чтобы не слышали остальные, выпалил:
- Я могу начать воздушный блиц против Англии!
При этом на губах его от возбуждения появилась пена.
Теперь Гитлер, точно так же, как за минуту до того сам Геринг, выпучив глаза, смотрел на собеседника. Он с трудом выговорил:
- Вы же знаете: это означало бы войну с Америкой.
Геринг приблизил свое багровое лицо к самому лицу фюрера:
- В том-то и дело: мы можем перемолоть Лондон в муку, и это вовсе не будет означать войны с Америкой...
Тут Гитлер проделал ногами такое же приплясывающее движение, как при выходе из вагона.
- Геринг, ваш день настал! Великий день! - крикнул он. - Германская история определила вам начать осуществление плана "Морской лев". Вы первый покажете этим проклятым английским тупицам, что их острова - вовсе и не острова. Вы превратите их паршивый Лондон в пыль, вы собьете, наконец, спесь с этих несносных золотых мешков из Сити! Вы... вы...
Задыхаясь от восторга, он напрасно пытался подобрать подходящие к случаю слова. Все казалось ему недостаточно сильным. А по мере того как он говорил, Геринг все больше багровел, весь раздувался от важности и самодовольства. Для него это был исторический момент: он поставит на колени Англию!
Геринг вскинул толстую руку с оттопыренным мизинцем, на котором темнел огромный сапфир, и выкрикнул то, что думал: