– Х*ли, успокойся! Он обоссал меня! – донеслось от писсуаров, – убью, н*хуй!
– На верх выйдет, там его и мочканём, – сказал другой голос.
Дебилы. Наверху полно карабинеров. Так что веселья не будет. Если троица не против переночевать в райотделе, конечно. Шилов появился из кабинки, застёгивая штаны. Наушники от «walkmana» волочились за ним по полу.
– Шилов, с тебя новые уши, – сказал я, вытащив из кармана острозаточенный карандаш и вставив его между пальцами правой руки. Словно FUCK. Простейшее оружие городского партизана. Но оно нам не понадобилось.
Я чё – зря, что ли, стригусь «под ноль» и отъел ряху на 90 киллограммов?
Наконец выпал снег. Настоящий. Не превращающийся в бурую кашу под колёсами авто. Пальцы в кроссовках немеют. Но это фигня. Терпимо. В своё время в Приполярье бывало и похуже. Когда губы приходилось мазать бесцветной помадой перед тем, как хлебнуть пива из банки. А то примёрзнет. Потом у пива мерзкий привкус.
Она тоже пользуется бесцветной помадой.
Её мама почти круглый год живёт среди снегов. Только на другом конце земного шара. На Аляске.
– Блин, у тебя оказывается мамахин в штатах! – сказал узнавший об этом Фыл. – А ты чё здесь?
А что там делать на Аляске? На лыжах кататься? Она там была. Ей не понравилось. И не понравилось, как смотрел на неё новый папа.
Хм. Надеюсь, мой взгляд не вызывает в ней отрицательных эмоций. Ведь я пялюсь на неё постоянно.
И Лёня. Он иногда во время разговора, как бы невзначай, берёт её руку в свою.
Мудак.
Мудак… Но такая штука, которую называют обаяние, у него есть. Признаю. Даже Шилов уже не напрягается в его присутствии. Отношение Готье к тому, что происходит на этой планете, известно. Жу – как всегда. Я, например, не пойму: замечает ли она, что мы сейчас не в Москве, а в загородном доме Лёниных родителей?
Домик почётный. Трёхэтажный. С камином. Возле него мы сейчас и сидим, утопая в мягких диванах. В баре – полно алкоголя. На видном месте – литровая бутылка без наклеек, запечатанная воском. Шилов цапнул её первым делом:
– А это чё за хрень?
– Это папе дядя Амаяк подарил. В день моего рождения. Это армянский коньяк многолетней выдержки… – Лёня мягко забрал бутылку у Фыла и поставил на место. – Папа не разрешает его пить… Говорит, что откроет только по особому случаю. Всё остальное – можно…
Можно так можно. Я сразу бухаю себе полстакана «чивас» и делаю нескромный глоток.
Лёня пообещал устроить нам эту поездку ещё неделю назад. Все довольны. Знаю, для кого он старается…
– А твой отец? Он где? – спрашиваю я.
Папа Надин – чемпион. Заслуженный тренер России по теннису. Он всю жизнь вёл здоровый образ жизни и под конец, похоже, вообще свихнулся на этой теме.
Началось с того, что он начал очищение организма. Всем рассказывал, что чувствует себя, как младенец. А потом нашёл панацею от всех болезней. Уринотерапию. Он пил свою мочу по утрам, выпаривал её до нужной концентрации и хранил в литровых банках на антресолях. Он клизмировался и полоскал горло. Вся квартира и мебель впитали в себя запах папиной страсти. Естественно хотел и жену приобщить. Это стало последней каплей. Мать устроила скандал:
– Мне твоё положительное влияние на половую функцию – до одного места! – кричала она. – Я даже целоваться с тобой уже не могу! Меня воротит!
– Ну зачем ты так? – мягко пытался успокоить её отец. – Понимаешь…
– Не хочу ничего понимать! – перебивала его мама. – Узнаешь, что дерьмо полезно – тоже будешь его есть?! На зиму заготавливать в банках?! Научить пользоваться машинкой для консервации?!
Может, сейчас папан этим как раз и занимается. Ведь, по словам Надин, даже сходить в туалет «по большому», он называл «эвакуация кала»…
Потом мы пошли лепить снеговика, и, конечно, почти моментально это превратилось в снежное побоище. Стало понятно, что Лёня ни хрена не умеет лепить и кидаться снежками.
Вот кто, наверняка, наравне с девчонками был мишенью для обязательного обстрела после школьных уроков. Зато Надин сразу показала класс. Взяла и расквасила мне нос. Бах и всё. Даже в глазах потемнело. Это с десяти метров-то…
Втягивая липкие от мороза кровавые сопли, я сел на ступеньки крыльца рядом с Готье. Он с самого начала устроился здесь и невозмутимо курил.
Я зачерпнул в ладонь снега и приложил к переносице. Вокруг недолепленного снеговика с криками носились Фыл, Кошмар и Надин. Жу с отсутствующим видом сидела в эпицентре боя на ведре, которое должно было стать головным убором скульптуры, и флегматично жевала морковку. Несостоявшийся нос снежного творения.
– Я тут к своим месяц назад ездил, – сказал вдруг Готье.
Странно. Я только сейчас понял, что мы никогда не разговаривали о наших родителях.
– Мать постарела за два года… и отец тоже… – Готье затушил сигарету. – Когда рядом живёшь, не замечаешь. А щас приехал…
Помолчали. Бой прекратился. Лёня отряхивал одного из бойцов от снега. Не Шилова.
– Самое обидное, что ни х*я ведь не изменишь, – сказал Готье и посмотрел мне в глаза. – Вот если бы что-то изменилось от того, что я тебя отп*зжу – отп*здил бы.
Он поднялся, отряхивая задницу:
– Но от этого мама моложе не станет.
– Больно?
Нос распух. И сейчас в тепле начал покалывать. Жу захотела спать, и Лёня пошёл показывать Готье, куда её уложить. Шилов придвинул кресло к камину и греет ноги. Надин наклонилась так близко, что её прядь коснулась моей щеки:
– Очень?
– Нет.
Она смочила платок и аккуратно оттёрла засохшие кусочки крови:
– Извини, я не хотела…
– Блин. Представляю, что бы у меня было вместо носа, если бы хотела.
Она рассмеялась:
– Виски?
– Ага.
Она направилась к столику с бутылками. Я проводил её взглядом. В джинсах – не хуже, чем в своей юбке. Даже лучше. Теперь-то я знаю, как там и что. Кстати…
– Надин?
– Да, – она присела рядом и протянула мне стакан.
– Что означает твоя татуировка?
– Какая?
– У тебя их несколько?
– У меня их вообще нет.
– А вот тут… – я прикоснулся к своей пояснице.
– А!… Это не настоящая, – она улыбнулась. – Так, переводная картинка… Уже стёрлась давно… Я настоящую боюсь. Говорят больно.
– Не… – я отправил в себя полстакана, – не очень.
Она приподняла брови:
– А у тебя есть?
Я кивнул.
– Покажи.
Поставил стакан на пол и закатал рукав футболки. Она придвинулась ближе, и я ощутил её дыхание на своей коже. От этого сотни крошечных иголок пробежались по моему телу. Словно я выскочил за дверь без одежды.
– Неплохо… Мне нравится… – Надин, улыбаясь, заглянула мне в глаза. – А ещё есть?
– Есть… – Я задрал футболку до подбородка. Она наклонилась, и я почувствовал прикосновение её руки в районе сердца.
Сотни иголок превратились в миллионы.
Она провела подушечками пальцев по линиям узора.
Я – посреди Антарктики в задранной на животе футболке.
Коснулась серьги в правом соске.
– Это пирсинг?
Я кивнул. Даже сказать «да» в этот момент я бы не смог – кусок льда в горле не позволил бы.
– Больно было? – она подняла глаза. Не убирая руки с моего сердца.
Сердце схватило огромный молоток и стало стучаться в её ладонь изнутри.
Какие у неё голубые глаза. С удивительным восточным разрезом.
Что-то звякнуло в углу комнаты. И мы оба повернулись на звук.
Теперь я понимаю, с каким выражением я смотрю на Лёню, когда он держит её руку в своей и отряхивает снег с её одежды.
Потому что с тем же самым выражением он сейчас смотрел на нас. Она убрала руку. Я, наконец, проглотил ледяной кусок.