Минотавр в Критском лабиринте пожирал преступников, а в качестве ежегодного деликатеса получал афинскую дань — семь юношей и семь девушек. Финикийский Молох, китайский Дракон — да чуть ли не любое подобное мифическое чудовище не могло обойтись без человеческих жертвоприношений. Не в пример им КГБ человеческих жертв недостаточно: для его внутреннего двигателя необходимо еще идеологическое горючее. Без такового — скажем, в хрущевскую эпоху или начало брежневской — мотор часто работал вхолостую и грозил вовсе заглохнуть. Придя к власти КГБ, Андропов осознал это со всей проницательностью своего имперского мышления.
Прежнее горючее — коммунистическая идеология — дало замечательный рост производительности политической полиции к концу 30-х годов, во время Великого Террора, но было полностью исчерпано уже во время войны, коща Сталин попытался — Солженицын совершенно прав — в срочном, аварийном порядке заменить его другим идеологическим горючим — великодержавным национализмом. Но он не успел осуществить это до конца — умер, а его преемник Хрущев резко сократил поставки идеологического сырья не только Комитету госбезопасности, но и всей стране. Память о былых подвигах, привычка к безнаказанности и традиции самовластья мешали КГБ удовлетворяться своим новым статусом в послесталинскую пору. Ослабшая организация вынуждена была искать союзника для реставрации былой мощи: у нее имелось достаточно сотрудников и инструментария и единственно, чего не хватало, — идеологического вдохновения. Но и Пегас, которого КГБ предстояло оседлать, уже застоялся в конюшнях и стучал копытом.
Надо сказать с самого начала, что Андропов не был оригинален в выборе союзника — полицейским тенденциям в русской политической истории неизменно сопутствовали истерические подъемы великодержавного национализма. Так было во времена не только Сталина, но и таких реакционных императоров, как Николай I, Александр III и Николай II. К примеру, “Протоколы сионских мудрецов“, международный шедевр антисемитизма, были сочинены в русской полиции, и она же в 1905 году организовала вооруженные банды погромщиков — “черные сотни“, предтечи и прообраз гитлеровских штурмовиков. Поэтому русские национал-шовинисты были не только естественным и неизбежным, но и традиционным союзником тайной полиции и вместе с нею составляли, с одной стороны, мощный противовес либеральным настроениям в метрополии и национально-сепаратистским в окраинах, а с другой — оппозицию официальной власти, если та вела себя излишне благодушно по отношению к этим разрушительным для империи тенденциям. Собственно говоря, именно в оном качестве — как противовес и оппозиция — русский национал-шовинизм и возник наново в 60-х годах, был сразу подхвачен и тайно поддержан Комитетом государственной безопасности еще при Шелепине и Семичастном — предшественниках Андропова. Стихийным настроениям — главным образом среди военных и писателей — Андропову предстояло придать организационные формы и легальный статус.
Возникновение идеи, как известно, — это ответ на ее отсутствие. Русская идея возродилась в период затянувшейся идеологической паузы, когда не только в КГБ, но и в самой бюрократической системе государства созрела необходимость в новых стимулах взамен коммунистических, вышедших из строя и срабатывающих разве что по инерции. Тем более, что к началу 70-х годов в России образовались уже не одна, а две бреши, две торричеллиевы пустоты, куда, как ртуть в барометре, устремились новые идеи и новые лозунги: идеологическая пустота и политическая пустота. Первая — в связи с отмиранием коммунистической идеологии, вторая, чуть позже, — в связи с физическим одряхлением кремлевских геронтократов. Было бы даже удивительно, если б в этой ситуации, при столь выгодных условиях, не появилось оппозиционное движение с претензиями на духовное лидерство и политическую власть. При отутствии в СССР свободы как политической реальности и исторической традиции эта оппозиция должна была возникнуть справа как полицейская поправка к советской власти. Таков ответ не только на отсутствие в стране идеологии, но и на эмбриональные проявления либерализма. Не менее естественно, что идеология, претендующая на укрепление власти в многонациональной империи, должна была принять великодержавные черты. Более того, возрождение русского национал-шовинизма проходило с некоторым запаздыванием по сравнению с ростом украинского, литовского, еврейского, грузинского и других “малых“ на-ционализмов, потому что был ответной и, как казалось его идеологам, защитной, оборонительной реакцией.