Ефименко, исследуя закрепку, пришел к заключению, что она сократилась из длинной эпической формулы *127. Мансикка также разделяет его мнение. Но при этом он еще указывает западную параллель к русской закрепке и думает, что там как раз и мог быть ее источник. Мансикка указывает, что два старо-норвежских заговора оканчиваются словами: Og det skal fuldcommes og ske ved det + Crix Clavis est Paradise *128. Обращу внимание на то, что закрепкой должно считать не только формулы, упоминающие ключ и замок, но и другие, хотя и без этого упоминания, так или иначе закрепляющие, утверждающие заговорные слова.
Может быть даже, что ключ и замок в закрепке элемент позднейший, а основу составляет приведенная выше фраза: "Слово мое крепко". Вот образец такой закрепки: "Будьте слова эти сполна и крепки на рабе бож. им. р." *129. Что касается западных параллелей к русской закрепке, то мне, кроме указанной Мансикка, не попадалось еще ни одной, где бы упоминался ключ или замок. Да и этот clavis - очень сомнительная параллель к русскому ключу. Закрепка же без ключа и замка встречается на Западе, хотя очень редко. Место ее там обыкновенно занимает молитва "Во имя Отца" и слово Аминь. Надо заметить, что и у нас заговоры почти всегда "зааминиваются". В Бааре заговор оканчивается фразой: Qui cela soi te vraiment dit *130! В Бланкенбурге: Om! Om! Fiat! Fiat! Fiat. Amen *131. Во Франции: Ainsi soit-il. Amen *132. После латинских заговоров часто ставится выражение probatum est *133. При произношении заговора оно является тоже закрепкой. Но первоначально смысл выражения probatum est был иной. Это мы видим в сборнике Цингерле, извлеченном из рукописи XV века. Там это выражение встречается не только после текстов заговоров, но и после сообщения некоторых медицинских средств. Таковы записи на листах 9-ом и 10-ом *134. На листе же 2-ом probatum est стоит прямо после заголовка Fur den wurmpis. А в конце рецепта подписано: ista lifera similiter est certissime probatum est *135. Таким образом выражение probatum est первоначально не входило в заговор, а было только пометкой в конце его, означавшей, что средство верно, испытано.
Теперь несколько слов о самом языке заговоров. Прежде всего остановлюсь на одном интересном примере, довольно часто употребляющемя в заговорах. Он собственно относится не только к языку, но и к конструкции заговора, и потому может служить переходом от последней к первому. Я имею в виду своеобразное употребление эпитетов, встречающееся почти исключительно в эпических заговорах. Прием этот я назову приемом "сквозных симпатических эпитетов". Прилагательное "сквозной" указывает на способ употребления эпитета. Он проводится сквозь весь заговор, прилагаясь к каждому встречающемуся в нем существительному. Прилагательное "симпатический", как увидим, указывает на характер эпитета и психологическую основу, из которой он вырос, оказывающуюся тождественной с психологической основой симпатических средств народной медицины и магии. Как симпатическое средство, так и эпитет обыкновенно выбирается по какойнибудь ассоциации с тем явлением, на которое заговор направляется. Например, больной желтухой должен пить воду из золотого сосуда или из выдолбленной моркови. С болезнью ассоциируется желтизна золота и сердцевины моркови. Точно так же и в заговорах. В заговоре на "остуду" между двумя лицами является эпитет "ледяной". В заговоре от опухоли "пустой". Примеры: "Из-пид каменои горы выйшла каменна дивка в кам1яну дiйныцю камъяну корову доiты. Так як з каменои коровы молоко потече, так щоб у N. кровь потекла" *136. Немецкий заговор против рожи: Ich ging durch einen roten Wald, und in dem roten Wald, da war eine rote Kirche, und in der roten Kirche, da war ien roter Altar, und auf dem roten Altar, da lag ein rotes Messer. Nimm das rote Messer und schneide rotes Brot *137. В сборнике Ветухова довольно много таких заговоров. В сербских заговорах там, напр., попадаются эпитеты: "желтый", "синий", "красный" *138. Сквозной эпитет "черный" проведен через латышский заговор от родимца *139. Что касается самого языка заговоров, то это вопрос очень сложный, требующий тщательного специального изучения.
Характер языка, характер синтаксических оборотов, характер эпитетов, сравнений, диалектические особенности, встречающиеся иностранные слова, все это может пролить некоторый свет на то, в какой среде и местности культивировались заговоры, от какого народа к какому переходили. По эпитетам иногда можно определить, если не время возникновения, то по крайней мере иногда довольно отдаленную эпоху, про которую можно с уверенностью сказать, что в это время данный заговор уже существовал. Я здесь только обращу внимание на то, какие вопросы должны быть исследованы в первую очередь при изучении языка заговоров. Прежде всего подлежит исследованию взаимодействие двух стихий языка: церковной (у нас славянской, на Западе латинской) и народной. Здесь на первый план выдвигаются заговоры молитвообразные и церковные заклинания. Громадное количество произведений этого рода было создано духовенством на церковном языке, а потом уже перешло в языки живые народные. На переводах, конечно, остались следы оригинала, тем более, что церковный язык не всегда был вполне понятен переводчику. С течением времени следы эти постепенно стирались, и текст все более и более приближался к чистому народному языку. Однако для полнейшего их уничтожения требовалось довольно много времени, так как ему мешало стремление возможно точнее исполнять заговор во всех случаях применения, чтобы не исчезла чудесная сила. "Говорю я аз раб божий"... - такая формула могла переходить из уст в уста. Однако существование заговора на церковном языке еще не может говорить в пользу происхождения его из церковной среды. Особенно это относится к заговорам эпическим. На Западе, напр., найдены одинаково древние тексты латинские и народные с одинаковым содержанием. Отсюда делать вывод в пользу первенства первенства латинского текста нельзя. Вполне возможно, что человек, записавший заговор, взял его из предания народного. Но, либо принадлежа к духовному сословию, либо будучи начитан в духовной литературе (а такие-то именно люди в первые века христианства славянских и западно-европейских народов и могли скорее всего оказаться записчиками), перекладывал на церковный язык. Таким образом, лингвистическое исследование текстов остается здесь почти единственным источником, из которого можно черпать доводы в пользу первенства того или другого языка. Кроме естественного смешения языков было и умышленное макароническое. Образец такого заговора находим у Цингерле. In nomine patris et fily et spiritus sancti amen. Ich peswer dich... следует часть немецкая. Вторая часть латинская: Secundo te coniuro matricis dolor etc. Третья часть снова немецкая: Czum dritten mal peswer ich dich u. s. w. Четвертая - опять латинская: Quatro coniuro te etc. За ней следует греческая: Ayos o theos, Ayos yskyros, Ayos atanatos eleyse ymas... *140. Очевидно, автор хотел блеснуть ученостью. Но другое дело, когда в тексте попадаются места такого рода: "облекуся воздухом и аером" *141. В них приходится видеть отголосок какой-то более ранней формулы, где бессмыслицы еще не было.