Подобным же сжиганием прута или палки могли быть и те первоначальные чары, которые породили мотив "огня в печи". Потом, когда начался неизбежный для всех чар процесс разложения, прежде всего в сознании чародея затемнился смысл совершаемого им действи . Первоначально одинаково важны были оба момента в чарах: перешагивание через прут и сушение (сжигание) прута. Но потом, так как горение прута изображало сухоту и любовный жар в человеке, вполне естественно, что эта часть, как наиболее выразительная связанная именно с желанным явлением, изображаемым, стала все более и более развиваться, оставляя в тени первую часть. Стремление к более яркому изображению желанного явления заставляло все более и более увеличивать силу горения. Поэтому-то в чарах место прута уже могли появиться "дрова дубовые" и береста, о которых упоминается в заговорах. Когда же появилась формула, то она, по общему правилу, стала вытеснять обряд, развиваясь на его счет. Такое развитие слова за счет действия, кроме изложенны в III гл. причин, обязано еще и тому обстоятельству, что словесные чары несравненно легче и применимее при всяких обстоятельствах. Взять хотя бы те же присушки. Распалить печь гораздо удобнее на словах, чем на деле. Поэтому слово-присушка вытесняет рисушку-обряд. Когда же разрыв с обрядом совершится, наступает царство необузданной фантазии. Горение рисуется все более и более ярким, пылким, жарким; создаются образы, один другого фантастичнее. Начинает применяться характерный для заговорного твор ества прем, который я назвал выше симпатической гиперболой. Сначала заговор читали, на самом деле глядя на горящие в печи дрова. Потом, когда обряд отмер, стали просто говорить: "есть в чистом поле печь медная, накладена дров дубовых" и т. д. И даже ечь в поле могла быть не медная первоначально, а самая обыкновенная кирпичная или железная, какой она и является в других заговорах *116. Первоначально она была кирпичная, потому что действие в поле перенесено из бани, где раньше на самом деле соверш лись чары. Потом могла появиться и железная печь. И в этом образе пока нет еще ничего фантастичного. Он взят из домашнего же обихода простого человека. До красна раскаленная железная печь - образ хорошо всем известный и подходящий для заговора. Далее уже нетруден переход и к медной печи и к оловянной. Наконец, увеличивается и само число печей. Оно доходит даже до 77. Так развивается представление о горящем в печи огне. Игра воображения доходит до того, что огонь от печей уже разжигает "небо и зем ю и всю подселенную".
В мотив огня вплетается еще один образ, который надо считать побочным приростом. Иногда не одни печи горят, а при них еще находятся какие-то женские существа, которые и распаляют печи. Откуда взялся этот образ? Мне кажется, что и он первоначально был списан с действительности, а потом уже переработался под влиянием ходячих образов народной поэзии. Возьмем этот образ в самом простом его виде, в каком он встречается в присушке. В одном заговоре у Майкова просто говорится, что около печи "сидит баба сводница" *117. Хотя я выше и привел этот заговор в числе других редакций мотива, но теперь должен оговориться. Эта редакция потерпела сильное влияние со стороны другого мотива, также разрабатывающегося присушками. Внешняя форма сохранилась та же, ка ую мы видим и в других пространных редакциях мотива огня. Но содержание почти все навеяно другим мотивом. Не сохранилось даже сравнения с огнем. В печи оказывается "стоит кунжан литр: в том кунжане литре всякая веща кипит, перекипает, горит, перегора т, сохнет и посыхает: и так бы..." Эта картина уже из другого мотива, связанного не с обрядом разжигания огня, а с обрядом варения приворотного зелья. Варючи такое зелье, приговаривают: "Як дуже зелье кипит..." *118. Вот откуда взята картина заговора Майкова. Баба сводница, варящая приворотное зелье, явление, и по сию пору очень хорошо известное по селам. В редком селе на найдется бабы с такой репутацией. Она-то и попала в заговор. Таким образом, печь и баба сводница в заговор попали не вместо Не палимой Купины, как утверждает Мансикка *119. До Неопалимой купины отсюда еще очень далеко. Далее, по тому общему правилу, что обряд в эпической части приписывается в конце концов необыкновенному существу, и простую бабу заменили также более таинст енные и могучие существа. Легче всего, конечно, могла попасть сюда Баба-Яга. Она в народном представлении тесно ассоциирована с печью. То она лежит на печи; то под печкой - из угол - в угол. То, наконец, жарко распаляет печь, чтобы сварить свою жертв . Участие в присушке веника могло двигать фантазию в том же направлении. Баба-Яга обыкновенно представляется с метлою. Не даром метла попадает и в заговор *120. - Упомяну еще о трех девицах-огневицах, в которых Мансикка усмотрел отражение "Огненной М рии". Для меня появление этого образа в присушках не ясно. Думаю, что он попал сюда из заговора Сисиниевой молитвы. Огневицы, по народному представлению, олицетворение лихорадочного жара, горячки. Вполне естественно, что они появились в заговорах, меющих целью как раз "разжечь" человека. "Имя мне Огния кипучая, как в печи смольнима дровами сжгу человека" *121. Женщина из простой обратилась в "огненную огневицу" для того, чтобы усилить эффект изображающегося действия. Это известный уже прием си патических эпитетов. Он же наблюдается и в другом заговоре, записанном Мансикка: "Стоит огненна избушка, огненны стены, огненны окна, кирпицьная пець, в этой пеце горят всякие дрова, еловы и сосновы, рожжыгают и роскаливают. Так бы у р. Б...." *122. Один из самых распространенных мотивов в Европе принадлежит заговорам от крови и свиха. На нем построен и известный второй мерзебургский заговор. Я имею в виду часто встречающуюся, как у нас, так и на Западе формулу: "тело с телом, кость с костью, жи а с жилою" *123.
Варианты ее у различных народов я уже указывал в морфологии. Известная статья Буслаева "О сходстве двух заговоров" посвящена этому самому мотиву. Статья, во многих отношениях интересная, однако мало что дает для объяснения происхождения мотива. А ког а автор в выражении русского заговора "сбасалися, сцепалися две высоты вместо" - усматривает широкий размах поэтического настроения знахаря и сопоставляет его в этом отношении с былинным стихом: Высота ль, высота поднебесная, Глубота ль, глубота окиан-море,
то он обнаруживает странное непонимание русского слова "сбасалися", которым, по его мнению, заговор обогащает русский язык. (Заговор - из судебного дела 1660 г.). Это не верно. Слово "сбасаться" было в то время уже известно Далю из живого языка. Наро им просто называет "лечение" знахаря. Басать - лечить. Поэтому выражение "сбасалися, сцепалися две высоты" - означает не неудержимое стремление неба и земли друг к другу, как думает Буслаев, а всего лишь слечивание, сцепление двух вершин, конечносте , поврежденного сустава. Надо согласиться, что вся красота поэтического размаха исчезает. Разбираемый мотив очень древний. Мерзебургский заговор извлечен из памятника X века *124. Параллель ему указана Куном в Атарва-Веде *125. Формула входит в самые разнообразные заговоры, но сама отличается удивительной устойчивостью и в редких случаях подвергается изменению. Самые изменения бывают весьма незначительны и всегда почти в одном направлении: изменение числа членов формулы. Оно либо уменьшается, либ увеличивается. Но самый характер формулы сохраняется очень хорошо. Правда, Эберман приводит один немецкий заговор, в котором формула подверглась, по его мнению, сильному искажению. Вот он: **Ich rate dir von verrenkt, Streich' Ader mit Ader, Streich' Blut mit Blut, Streich' Knochen mit Knochen *126.