До сих пор в разбиравшихся песнях не было еще намека на святых. Но известно, как часто святые выступают в обрядовых песнях в качестве действующих лиц. Возьмем для примера случай, когда в песне святые занимаются хозяйственными работами (напр., пашут). Откуда взялся такой сюжет? Из апокрифа? Зачем потребовалось обрабатывать в песне такой мотив? Может быть действовало религиозное чувство, как при создании духовного стиха? Мне кажется, что ни апокрифы, ни религиозное настроение не имели здесь решител но никакого значения. Все произошло как результат приложения к обрядовой песне приемов заговорного творчества. А почему в заговоры попали святые, мы видели. Интересно, что в самых заговорах встречаются сюжеты совершенно параллельные песенным. Сходств , по моему, произошло вовсе не от заимствования песней у заговоров или наоборот. Нет, сюжеты родились сходными независимо друг от друга. У нас, напр., в колядских песнях рассказывается о Христе, пашущем в поле. А вот немецкий заговор от болезни Adel у нас ее называют "волосом").
Unser Heiland ackert.
Was ackert er?
Er ackert immer hin und her,
In die Ling und Lang, in die Kreuz und Quer,
Er ackert zuletzt drei Wurmer her,
Der eine ist schwarz,
Der andre ist weiss,
Der dritte ist roth,
Der Wurm ist todt *89.
По другой редакции пашет Христос и Петр. Заговор кончается характерной фразой - Hiermit sind dem NN alle seine Wurmer tot *90. На что подобное заключение указывает, мы уже видели при исследовании мотива мертвой руки. Хотя заговор и представляет из се я рифмованный стих, однако, это отнюдь не песня. Он никогда не пелся и сложился под влиянием симпатического приема лечения "волоса". Прием такой: разрывают землю, отыскивают дождевого червя, привязывают его к больному месту и оставляют так умирать. В есте со смертью дождевого червя умрет и внутренний червь-волос. Или же толкут несколько червей и привязывают к больному месту *91. На лечение червем, по моему мнению, и указывает отмеченное выше окончание заговора. Рассказ о Спасителе, разыскивающем ервей, явился для того, чтобы оправдать такой прием лечения. Рассказ вовсе не взят из какого-нибудь апокрифа; он создался, так сказать, на месте. Что первоначально говорилось не о пахании Христа, а только о пахании знахаря, свидетельствует следующая редакция:
Ich fur auf einen Acker,
[Auf dem Acker] da fand ich drei Wormer,
Der einen war weiss,
Der ander war schwarz,
Der dritte war roth... *92.
В украинских заговорах наблюдается подобный же процесс зарождения на почве обряда мотива работающих в поле святых. Там в качестве приворота (средство заставить любить кого-нибудь) употребляется "плакун-трава" золототысячник. Всякий, кто ею умываетс , вызывает в других такое сильное к себе расположение "що при одном взгляде аж плакать хочецця" *93. Такова ее могучая сила. Но, как во всех подобных случаях, возникает вопрос: откуда же эта сила? Шаблонно и решение. Привлекается святая личность. Наз ание травы дало и первый толчок к подобранию сюжета известного направления. Трава родилась из слез Божьей Матери. Потому она и всем травам мати, поясняет голубиная книга. Что предание родилось от названия травы, а не наоборот, подтверждает то обстоят льство, что сами знахарки, объясняют происхождение названия ее из свойств самой травы, а не из легендарного рассказа о ее происхождении: "таке мення од того, що як хто подивицця, то аж плакать хочецця" *94. И самое место нахождения травы (трясины) им ет скорее отношение к темным силам, чем к Богородице *95. Именно трясины народ считает убежищем нечисти. О том же свидетельствует и общий характер всех приворотов. В громадном большинстве случаев в них обращаются к темным силам, а не к светлым. Таким образом, можно предполагать, что Богородица оказывается привлеченной только впоследствии для объяснения чудесной силы травы. Рождается приблизительно такой заговор:
Божа Мати ходила,
Се зiлля родила,
I се зiлля рвала,
Божа матiр помiч довала *96.
Заговор читается при собирании травы. От этого заговора уже совсем недалеко и до того, чтобы заставить Б. Матерь работать в поле. В одном заговоре, читающемся при собирании трав, находим следующее:
Святий Аврам все поле горав,
А Сус Христос сiяв;
Матiр Божа копала I порожденним, благословенним сасам
На помiч давала..." *97.
Таким образом, мы видим, как мотив работающих в поле святых может развиваться совершенно самостоятельно благодаря заговорному приему творчества. Для этого не требуется существования более раннего соответствующего рассказа, как для создания мотива отс реливания болезней не требовалось предварительного существования подобного апокрифа. Обратимся теперь к обрядовым песням, также говорящим о работающих в поле тых.
Ей в поле, поле, в чистейком поле
Там-же ми й оре золотый плужок,
А за тим плужком ходит сам Господь;
Ему погонят та святый Петро;
Матенка Божя насенечко (семена) носит,
Насенья носит, пана Бога просит:
"Зароди, Божейку, яру пшеничейку,
Яру пшеничейку и ярейке житице!
Буде там стебевце саме тростове,
Будут колосойки, як былинойки,
Будут копойки, як звездойки,
Будут стогойки, як горойки,
Зберутся возойки, як чорны хмаройки... *98.
Песня эта связана с обрядом, некогда имевшим магическую силу и сопровождавшимся заклинаньями. Цель его была способствовать хорошему урожаю. Если мы вглядимся в самую песню, то увидим, что и она представляет по своему содержанию и конструкции чистейший вид заговора. Действительно, ее можно разбирать совершенно так же, как разбирались выше заговоры. Здесь ядро заговора состоит в пожелании, выраженном в форме сравнения (типично для заговоров). Вложен заговор в уста Б. М. (оправдание силы слова). Для оправдания силы слова создана эпическая часть, описывающая самый магический обряд и в то же время сообщающая ему священный авторитет. Еще нагляднее это видно в другой, более краткой редакции и, вероятно, более ранней.
В поли-поли ходить,
За тим плужком Господь;
Матерь Божа jасти носить:
"Оры, сынку, довгу ниву,
Будешь сiять жито-пшеницу,
А колосочки - як пирожочки" *99.
Сродство эпических частей бесспорно. Сомнение может только возникнуть относительно той части, какую я отождествил с собственно заговором, лирической. Правда, сходство между ними небольшое. Одна только последняя строчка может быть сопоставлена с ряд м параллелизмов первой песни. Однако, мне кажется, что сравнение в роде - "колосочки - як пирожочки" - и могло дать толчок всему роду параллелизмов, какие мы находим во второй песне. Конечно, при этом необходимо допустить существование целого ряда пр межуточных редакций, в чем нет никакого сомнения при широкой распространенности песни и обряда, распространенности почти общеевропейской *100. Сначала в них еще сохранялось первоначальное сравнение. Потом оно затерялось в ряде новых, созданных по его образцу, и, наконец, выпало. Считать сравнение - "колосочки як пирожочки" - первоначальными побуждает меня ряд аналогий из разобранных выше заговоров. Мы уже видели, что в заговорных параллелизмах, как бы они разнообразны и отвлеченны ни были, всег а надо искать основного, в котором параллель проводится между желанным и каким-нибудь реальным явлением, имеющим непосредственное отношение к соответствующему симпатическому обряду. Иногда этот основной параллелизм, благодаря наплыву новых, случайно абранных, потом утрачивался (ср. хотя заговоры от воров). Прикладывая тот же метод исследования к песне, мы видим, что в более пространном варианте нельзя указать такого ядра. Параллелизм же "колосочки - як пирожочки" вполне может быть признан таковы . Откуда могло взяться такое сравнение? Вспомним, что обряд калядования сопровождается обильными подачами калядовщикам съестных припасов. Дают и пироги. Первоначально, мне думается, когда смысл всего плужного обряда был еще для всех ясен, только пиро и и подавались. Получение пирогов - смысл и завершение обряда. Калядовщики изображали в плужном действии начало запашки. Получение пирогов результат запашки. Таким образом, получение пирогов изображало в обряде будущий хороший сбор хлеба. Поэтому-то алядовщики так решительно и заявляют:
Кто не даст пирога,
У того быка за рога.
Мы теперь смотрим на такие присказки калядовщиков, как на шутки веселящейся молодежи. но подобные угрозы некогда имели вполне серьезный характер, так же, как серьезен и значителен был и весь обряд. Ведь для калядовщиков получение или неполучение пиро а тогда означало не большую или меньшую сытость предстоящей пирушки, а означало результат всех его полевых работ, всю его судьбу в предстоящем году. Поэтому всякий, подающий пирог, способствовал богатству предстоящего урожая; всякий отказывающий - не ороду. Если после всего сказанного и может быть еще сомнение относительно происхождения самой формулы пожелания в разбираемой песне, то относительно эпической части ее этого уже быть не может. Эпическая часть развилась из обряда, и сейчас кое-где еще исполняющегося. Это плужный обряд. Теперь он исполняется чаще детьми. Но раньше он имел важное значение - обеспечение удачи предстоящей запашки и урожая. Во время обряда "пашут землю, как бы приготовляя ее для посева, причем песнями и телодвижениями редставляют процесс пахания" *101. Участвовал в обряде и плуг, о котором поется в разбирающихся колядках *102. Из этого-то обряда и развилась песня. В ней, как и в немецком заговоре с мотивом пашущего Христа, первоначально пахание не приписывалось Хр сту или святым, а певшие говорили лишь только о своем пахании. На это указывает румынская песня. Там во время плужного действа в песне поется: ..."Шли мы в один святой четверг с плугом о 12 быках, по яровому полю, хорошо вспаханному, отлично засеянно у" *103. Потом уже действие было перенесено на святых. Причину такой замены мы уже знаем по заговорам. Так в заговорах и в колядках вполне самостоятельно развились очень сходные мотивы: и тут и там Христос пашет в поле. Однако, смешивать их, как это делает Мансикка *104, ни в коем случае нельзя. Мы видели, что каждый из них развился из вполне самостоя ельного обряда. Разницей обрядов объясняется и разница в самих мотивах. В одном случае пахание производится с целью отыскания червей, а в другом - с целью засева поля. И если для Мансикка заговоры с мотивом пашущего Христа имеют "чисто символическое" значение и изображают победу над дьяволом (змея, червь), и самый мотив произошел "без всякого сомнения" из апокрифического рассказа *105, то для меня во всем этом очень и очень большое сомнение. В самом деле, мы видели, что мотив пашущего Христа мог азвиться из обряда совершенно так же, как развился целый рад других заговорных мотивов. Сближения, какие находит Мансикка между заговорным мотивом и апокрифическим рассказом, ровно ничего не доказывают.