Однако, оставляя в стороне все мифологические экскурсы Афанасьева в бласти заговоров, положительную сторону его работы надо видеть в постановке нового ряда вопросов. Зарождение некоторых из них смутно намечается уже у Буслаева. Вопросы следующие: I) на чем держится вера в магическую силу слова, источник заговоров, II) где центр, ядро заговора, III) взаимоотношение между обрядом и заговором, IV) взаимоотношение между христианским и языческим элементом заговоров, V) происхождение стереотипных формул, VI) наличность в заговорах ритма и рифмы и их значение, VIII) заговорная символика.
Следующий ученый, или вернее современник Афанасьева, работавший в области заговоров - О. Миллер. Его взгляды на заговор представляют уже прямой переход к тем идеям, которые получили потом развитие под сильным влиянием Потебни. Самым ценным из его вкладов в литературу по данному вопросу является установление различия между заговором и молитвою и утверждение за обрядом при заговорах вполне самостоятельной и первоначальной роли. Не соглашаясь с Гриммовским делением истории молитвы на три периода, он говорит: "Мне кажется, что даже первому должен быть предпослан древнейший: такой, когда еще и жертв не приносили, но совершали обряды, которые, с первого взгляда, могут в настоящее время показаться молитвами, но были первоначально только подражанием тому, что замечали в природе, подражанием, имевшим в виду вынудить у нее повторение тех же явлений... В смысле первоначального обряда заключалось стремление овладеть природой; тот же смысл - в заговоре, которым должен быть уже изначала сопровождаться обряд и который служит предшественником молитвы. Если последняя имеет в виду только добрую волю *42 божества; если вся сила ее в надежде на их милосердие *42, то заговор. относясь к эпохе более грубого представления о божестве, должен был иметь на него влияние просто-напросто принудительное" *43. Да и "все древнейшие песни молитвенного содержания молитвы только в переводе на позднейший язык; первоначально все они были именно заговоры" *44. "Могущественному действия слов способствовало и соединившееся с ним могущественное действие обряда" *45. Область применения заговора была первоначально очень широка. Она простиралась не только на человеческие отношения, но и на всю природу. Но потом, когда в природе стали замечать однообразность и закономерность в смене явлений, заговоры в подобных случаях теряли свое значение и переходили в хвалебные песни и благодарения божествам, которых раньше заклинали. Так случилось с заклинаниями, например, лета *46. Остатки подобных заклинаний сохранились в дошедших до нас народных праздниках, обрядах, песнях *47. Но применение заговоров далее все суживалось и суживалось. Они обратились почти исключительно во врачебные средства. Такой характер более поздних заговоров и был причиною того, что духовные лица вносили их в свои душеполезные сборники *48. А это, конечно, влекло за собой вторжение христианских понятий в заговоры. Заговоры врачуют не только физические недуги, а и нравственные, а это, по мнению О. Миллера, указывает на то, "что заговоры такого рода должны были образоваться в ту отдаленную пору, когда человеком даже внутренний его мир ставился еще в совершеннейшую зависимость от внешних явлений, когда еще не пробуждалось сознание могущества свободной человеческой воли" *49. На более ранней ступени заговоры были делом общедоступным, но, по мере усложнения их и сопутствующих им обрядов, они переходили в ведение особых людей, опытных, знающих все требуемые тонкости. Так выработался особый класс ведунов, знахарей *50.
В заключение изложения взглядов О. Миллера отмечу еще его мнение относительно источника веры в силу слова. Он говорит, что прилагательное "железный", придаваемое часто слову, "везде употреблялось в прямом, а не в иносказательном смысле: в сказках голос выковывается" *51... Эту мысль о материальности слова по-своему выразил Крушевский. Объяснение содержания заговоров Миллер также, в духе времени, дает чисто мифологическое.
На очереди стоят Галахов и Порфирьев. Этих ученых надо упомянуть не потому, что они внесли что-нибудь оригинальное и ценное в решение темного вопроса о заговорах, а потому, что они явились первыми популяризаторами мнений ученых по данному вопросу. Своего они не внесли ничего. Они только усвоили идеи своих предшественников и главным образом - Афанасьева. Правда, Галахов привлек к объяснению психологии заговоров анимистическое воззрение первобытного человека на природу, но не сумел извлечь из этой ценной мысли никаких осязательных результатов. "Считая все живым", - говорит автор, "человек, и в тени своей видит нечто живое, как бы часть самого себя; так же точно он смотрел и на изображение свое и даже на имя" *52. На эти одушевленные сущест а человек старался воздействовать посредством заговоров. Далее Галахов отмечает чисто личный и утилитарный характер заговоров *53. Он соглашается с мнением, что заговоры имели первоначально песенную форму; а ритм, отмеченный еще Афанасьевым, признает за остаток первичной песенной формы заговора *54. Еще менее интереса представляет Порфирьев. Он всецело примкнул к Афанасьеву, миновав выводы О. Миллера. Следует заметить, что у Порфирьева особенно ярко выступает тенденциозность, какую допускали все мифологи, при выборе примеров заговоров. Он выбирает заговоры исключительно с обращениями к светилам или стихиям природы. Между тем они далеко не имеют права на такое первенство.
Много потрудился над заговорами П. Ефименко. Главная его заслуга - в собрании множества заговоров, как великорусских, так и малорусских. В предисловии к одному из своих сборников *55 он высказывает и свой взгляд на заговоры. Ефименко - последователь мифологической школы и только повторяет выводы своих предшественников, мифологов. Конечно, богатством имевшегося в его руках материала объясняются те зачатки сравнительного материала исследования, которые отметил у него Мансикка. Что касается формальной стороны заговора, то он впервые различает формулы заговоров, основанные на сравнении положительном и отрицательном *56. Ефименко отмечает важное значение письменных памятников для исследования заговоров *57. Они помогают восстановить первоначальный вид некоторых сюжетов, искаженных в устной передаче до неузнаваемости и часто до бессмыслицы *58. В пример автор берет пояснение закрепки из письменного источника. Взгляд его на закрепку потом примет Мансикка. Я коснусь этого вопроса когда буду разбирать формулу "железного тына".
К мифологической же школе принадлежит П. Иващенко. В своем реферате о "шептаниях" он говорит: "В процессе шептаний, как выражений таинственного священного знания, лежит народное верование в чудодейственную силу слова и обряда, относимых к олицетворен ым или же просто стихийным силам и явлениям природы" *59. И "словообрядовое врачевство является археологическим обломком молитвенных языческих возношений к доброму и злому началу в природе" *60. А знахари и знахарки - прямые потомки древних жрецов *6
Помяловский, на основании изучения древних греческих и латинских заговоров и наговоров (понятия, им различаемые), также приходит к заключению, что они возникли из простой молитвы; но уже в раннее время обратились в приказание *62. Касается заговоров Щапов. Исследуя влияние библейско-византийского учения об ангелах и святых на народное миросозерцание, он отмечает, что в заговорах влияние это отразилось таким образом, что ангелы и святые являются в них действующими добрыми силами, находящимися в борьбе с темными, остатками прежнего языческого мировоззрения. Являясь такой смесью языческих и христианских представлений, заговоры относятся к области "двоеверия" *63.
У всех предыдущих исследователей (кроме Ефименко) рассуждения о заговорах входят только эпизодически в труды, имеющие целью совершенно другое. Первый посвятил им специальную обстоятельную монографию Н. Крушевский. Он, будучи мифологом, старается в то же время поставить изучение заговоров на почву психологическую, старается выяснить тот психологический уровень, на котором они могли родиться. Крушевский привлекает к делу сведения о первобытном человеке, которые добыла современная ему наука в лице Леббока и Тейлора. Он же первый дает попытку точного определения понятия заговора. По его мнению, "заговор есть выраженное словами пожелание, соединенное с известным действием или без него, пожелание, которое должно непременно исполниться *64. И тут же отмечает, что именно "пожелание", а не "молитва", так как часто при заговорах нет никаких указаний на божество, предполагаемое всякой молитвой. "В явлении заговора необходимо различать две стороны: 1) веру в возможность навязать свою волю божеству, ч ловеку и известным предметам и обстоятельствам и 2) веру в слово человеческое, как самое мощное средство навязать кому-нибудь свою волю" *65. "Религия в известной фазе своего развития... характеризуется верой в возможность навязать свою волю божеству Фаза эта - фетишизм. К этому фетишизму и следует отнести появление заговора" *66. Происхождение веры в возможность навязать свою волю автор ищет в том, как первобытный человек представляет себе "причину". "Для младенческого ума достаточно весьма незначительного основания, чтобы связать две вещи" *67. "Представление о причине первобытный ум отвлекает от явлений, в которых она, так сказать, проявляется самым ярким образом, т.е. от явлений возникновения новых особей от особей им подобных - рождению животных от родителей и растений от семян растений" *68. Таким образом "человек приходит к аксиоме, что следствие должно походить на свою причину" *69. С другой стороны, причинная связь устанавливается на основании последовательности двух явлений. Post hoc - ergo propter hoc. Обоим этим условиям удовлетворяет одно слово. С одной стороны, слово первобытного человека не абстрактный знак. "Его мысль, как и его слово - картина" *70. Следовательно, она может подойти под понятие причины (нечто, похожее на данное явление). Это тем более возможно, что, в глазах первобытного человека, слово - "предмет осязаемый, материальный". Слово могло даже казаться живым существом, как ведаическая Gayatri (Молитва) *71. С другой стороны, "ничто так близко не лежит к явлению, как слово, его обозначающее, его название" *72. Таким образом слово становится в ряд причин. А предметы неодушевленные и даже их состояния (болезнь, напр.) понимаются как живые существа. "Потому упоминание их названий может вызвать их самы " *73. Но есть заговоры, которые не обращаются ни к какому живому существу. Их суть в сравнении. "При рассмотрении такого рода заговоров мы по необходимости должны прийти к заключению, что, по убеждению первобытного человека, не только явление, существующее на самом деле, но и явление, существующее только на словах * 74, должно произвести другое подобное на деле" *75. Это тем более возможно, что слово представляется им настолько же материальным, насколько и другие, действительно материальные предметы. Касаясь вопроса о взаимоотношении слова и сопровождающего его действия, Крушевский высказывает убеждение, что "сущность заговора есть само пожелание. На это указывает и язык: немецкое Wunsch значит и желание, и заклятие" *76. Сопутствующее действие - далеко не существенная его принадлежность *77.