Солнце уже далеко перешло за полуденную черту, когда с высокой вершины в тухольскую долину начал спускаться знакомый нам охотничий отряд под предводительством Максима Беркута. Впереди шли Тугар Волк с дочерью и Максим; остальные следовали за ними небольшими группами, беседуя о проведенной охоте и охотничьих приключениях. Перед глазами охотников раскрылась тухольская долина, залитая жаркими солнечными лучами, подобная большому зеленому озеру с небольшими черными островками. Вокруг нее, словно высокая ограда, стыли каменные стены, по которым карабкались там и сям космы зеленой ежевики и кусты орешника. У входа в долину ревел водопад, разбиваясь о камни серебряной пеной; вдоль водопада был прорублен в скале узкий проход, который вел вверх и дальше, по берегу потока, через вершины и пастбища, к самому угорскому краю{6} это был известный тогдашним горцам тухольский проход, самый удобный и самый безопасный после дуклянского{7} десять окрестных общин, с галицкой и угорской стороны, трудились почти два года над сооружением этого прохода. Тухольцы больше всех положили труда на него и поэтому гордились им, как делом собственных рук.
— Смотри, боярин, — сказал Максим, останавливаясь над водопадом, у входа в круто подымающийся вверх, прорубленный в скале проход, — смотри, боярин, это дело рук тухольской общины! Далеко, вон туда, через Бескиды{8}, тянется эта дорога, первая такая дорога в горах. Мой отец сам проложил ее на протяжении пяти миль; каждый мостик, каждый поворот, каждый подъем на этом расстоянии сделаны по его указанию.
Боярин с какой-то неохотой поглядел на горы, где на далеком расстоянии видна была вьющаяся между скал над потоком проторенная горная дорога. Потом посмотрел вниз на проход и покачал головой.
— У твоего отца большая власть над общиной? — спросил он.
— Власть, боярин? — ответил удивленный Максим. — Нет, власти над общиной у нас не имеет никто: только общине принадлежит власть, а больше никому, боярин. Но мой отец сведущий человек и охотно служит общине. Так говорить на мирском сходе, как он, не умеет никто в этих горах. Община следует советам отца, но власти отец мой не имеет и не хочет ее.
В глазах Максима сверкнули огоньки гордости и удивления, когда он говорил о своем отце. Тугар Волк при его словах в задумчивости склонил голову; зато Мирослава смотрела на Максима, не сводя глаз. Слушая слова Максима, она чувствовала, что его отец становится ей таким близким, таким родным человеком, будто она век жила под его родительским попечением.
Но Тугар Волк делался с каждой минутой все угрюмее, лоб его морщился; глаза его с выражением долго сдерживаемого гнева обратились на Максима.
— Так это твой отец бунтует тухольцев против меня и против князя? — спросил он вдруг злым, резким тоном. Эти слова болезненно поразили Мирославу; она побледнела и поглядывала то на отца, то на Максима. Но Максим нисколько не смутился от этих слов, а ответил спокойно:
— Бунтует общину, боярин? Нет, это тебе неправду сказали. Вся община в гневе на тебя за то, что ты присваиваешь общинный лес и пастбище, не спросясь даже у общины, согласна она на это или нет?
— Ах, так, еще спрашивать у вашей общины! Мне князь пожаловал этот лес и это пастбище, и мне не у кого больше просить разрешения!
— То же самое говорит общине и мой отец, боярин. Мой отец успокаивает общину и советует дождаться общинного суда, где это дело разберут.
— Общинного суда? — вскричал Тугар Волк. — Это и я должен предстать перед общинным судом?
— Думаю, что и тебе самому это будет кстати. Ты мог бы всем доказать свое право, успокоить общину.
Тугар Волк отвернулся. Они продолжали итти проходом, который вился спиралью, чтобы дорога не была такой крутой и такой опасной. Максим, идя сзади, не сводил глаз с Мирославы. Но его лицо не сияло уже таким чистым счастьем, как незадолго до этого. Чем темнее облако гнева и недовольства омрачало чело ее отца, тем яснее чувствовал Максим, что между ним и Мирославой разверзается глубокая пропасть. При этом он, дитя гор, не знающий широкого мира и гордых боярских замыслов, и не догадывался, как широка и глубока была эта пропасть на самом деле.
Они уже спустились в долину. Под водопадом ручей образовывал широкий, спокойный и чистый, как слеза, пруд. У его берегов стояли высокие шапки жемчужной шипящей пены; дно щетинилось большими и малыми обломками скал; быстрые, как стрелы, форели сверкали меж камней своими жемчужно-желтыми, в красных пятнах, боками; в глубине пруда с ревом низвергался по каменной стене водопад, словно столб живого серебра, играя на солнце всеми цветами радуги.
— Какое прекрасное место! — невольно воскликнула Мирослава, рассматривая громоздящиеся в глубине водопада дикие обломки скал, окруженные поверху темно-зеленой каймой пихтового леса.
Это наша Тухольщина, наш рай! — сказал Максим, окидывая взором долину, и горы, и водопад с таким гордым видом, с каким не всякий государь озирает свое царство.
— Только мне вы отравляете жизнь в этом раю, — сказал в сердцах Тугар Волк.
Никто не отозвался на эти слова: все трое шли молча дальше. Они уже подходили к селу, которое раскинулось тесными рядами опрятных, крытых тесом хат, густо обсаженное рябиной, вербами и развесистыми грушами. Народ работал в поле; только старые деды, почтенные, седобородые, похаживали возле хат, что-нибудь обтесывая или плетя сети на зверя и на рыбу, или же обсуждая мирские дела. Максим кланялся им и приветствовал их громко, дружелюбно; вскоре и Мирослава стала приветствовать встречавшихся им по пути стариков тухольцев; лишь Тугар Волк шел мрачный и молчаливый, даже взглянуть не желая на тех смердов, которые смели противиться воле его князя. Но вот посреди села им повстречалась странная процессия. Три старца, одетые по-праздничному, несли на высоком, гладко обтесанном и искусно окованном серебром шесте большую, тоже окованную серебром, цепь, сделанную из одного куска дерева в виде кольца, нераздельного и замкнутого в себе. Над этой цепью развевалось алое, малинового сукна, серебром вышитое знамя. Старцы шли медленно. Перед каждым двором они останавливались и выкликали громко имя хозяина, а когда хозяин или кто-нибудь из обитателей усадьбы являлся на зов, они говорили:
— Завтра на сход! — и шли дальше.
— Это что за диковина? — спросил Тугар Волк, когда старцы начали приближаться к ним.
— Разве ты не видел еще этого? — спросил его удивленно Максим.
— Не видел. У нас близ Галича{9} нет такого обычая.
— На сход сзывают, на совет общины.
— Я думал, что это попы с хоругвью, — начал насмехаться Тугар.
— У нас когда зовут на сход, то сзывают тихо, — передавая от дома к дому общинное знамя.
— У нас общинное знамя носят по селу эти люди; они обязаны каждого жителя поименно вызвать на сход. И тебя тоже позовут, боярин.
— Пускай себе зовут, я не приду! Меня совершенно не касается ваш сход. Я здесь по княжьей воле и могу сам собрать сход, если найду это нужным.
— Ты сам… собрать сход? — спросил изумленный Максим, — без наших бирючей{10}? Без нашего знамени?
— У меня свои бирючи и свое знамя.
— Но ведь на твой сход никто из наших общинников не пойдет. А как наш сход присудит — так в нашей общине и будет.
— Увидим! — сказал гневно и упрямо Тугар Волк.
К этому времени наши путники приблизились к бирючам. Увидев боярина, старцы поставили на землю знамя, а один из них произнес:
— Боярин Тугар Волк!
— Я — ответил боярин угрюмо.
— Завтра на сход!
— Зачем?
Но бирючи на это не ответили ничего и двинулись дальше.
— Не их дело, боярин, говорить — зачем, — пояснил Максим, стараясь всеми силами умерить неприязнь боярина к тухольскому общинному совету. После продолжительного молчания, во время которого они продолжали итти селом, Максим снова заговорил: — Боярин, позволь мне, неопытному, молодому, молвить тебе слово.