Обнял меня, лбом ко лбу прислонился и убыл. Я не в обиде. Знаю, остался бы, если б мог.
Наконец мама выложила в коридор груду мокрых простыней и поставила пустые вёдра. Когда она позвала нас, отец лежал на столе со сложенными на груди руками, одетый в териленовый костюм, который обычно висит у нас в шифоньере. Воротник рубашки был поднят, уголки зашпилены булавкой, чтобы скрыть рубец на шее. Стол накрыт нашей лучшей, праздничной, скатертью. Не представляю, как мама одна управилась.
Она сидела у отца в головах, опустив лоб на стол.
– Дети, вы, наверное, проголодались. Зарина, приготовь для вас что-нибудь, – сказала, не поднимая головы.
– Мам, мы не хотим, – Зарина подошла к маме и крепко обняла.
– Андрюша, поставь стулья для себя и Зарины, – сказала мама. – И принеси с кухни свечи.
Я пододвинул два стула. Зарина присела, не разжимая объятий.
Входная дверь раскрыта настежь. Заходили поглядеть соседские женщины. Пару раз я выходил на крыльцо и видел, что какие-то незнакомые парни слоняются вокруг нашего дома. Один бес заглянул из коридора в комнату.
– Чего надо? – спросил я грубо.
Он покосился злобно, но ушёл.
Немного погодя дядя Вася привёз громадный гроб, обитый чёрным сатином. Они с Али внесли сначала домовину, затем крышку. На крышке – крест из белых матерчатых полос. Мама сухо спросила:
– А крест зачем?
– Вы ж, вроде, эт самое… по-нашему будете погребать…
Мама глянула на него как-то странно и отрезала:
– Нет, не по-нашему.
Дядя Вася озадачился:
– И то правда. Покойник-то некрещёный. Мне бы раньше сообразить… Что ж теперь? Снимать? А то, может, оставим? Хоть и не нашей веры, а всё же…
– Какая теперь разница, – сказала мама. – Если хотите, оставьте.
Дядя Вася обрадовался:
– Так-то оно лучше. Всё на том свете полегче придётся. Может, за своего примут, если с крестом. Глядишь, там с ним и встретитесь…
– Нет, – сказала мама. – Теперь уж никогда.
Мы установили гроб на две табуретки, перенесли в него отца и водрузили на стол. Они уехали. Начало темнеть. Я закрыл входную дверь и задвинул засов. Хотел зажечь свет, но мама сказала: не надо. Лампочку она оставила только в коридоре, а большую комнату освещали четыре свечи на столе, по две с каждой стороны гроба. В темноте огоньки казались очень яркими. Мы сидели у стола. Внезапно погасла светлая полоса, которая падала в комнату из коридора.
– Опять отключили электричество, – мама загасила две свечи. – До утра, наверное, не хватит…
Я подошёл к наглухо закупоренному окну. Мама сказала, что нельзя, чтоб сквозняк, – от него лицо темнеет. У соседей светились окна. Значит, не в посёлке отключили, а у нас какая-то сволочь отрезала… И вдруг к стеклу, с той стороны, прилипли три расплывчатые рожи. Уверен, те же бесы, что днём бродили вокруг. Лиц не различить. Да я и запомнил-то лишь того, что совался в комнату. Опустил шторы. Они погалдели и затихли. Ушли?
Я тайком принёс из кухни топор и незаметно пристроил возле ножки моего стула.
Мама вдруг начала напевно, но как-то нерешительно:
Потом громче. Уверенно и будто забывшись:
Она его провожала. Я не знал, как проститься. Не верил, что больше с ним не увижусь. Гроб мы зароем, а когда-нибудь – не сегодня, не завтра – я увижу, как идёт он по улице в отглаженной рубахе и начищенных до блеска туфлях, будто только что вышел из операционной, и может быть, нам удастся поговорить. И я смогу всё ему сказать…
Мама вздохнула:
– Ах, глупости это…
Мы сидели, молчали, я прислушивался, но за окнами пока было тихо.
– Идите поспите немного, – сказала мама. – Завтра трудный день.
– Мам, мы не хотим, – сказала Заринка. – Я с тобой посижу.
– Иди, иди… Ты совсем измучена. И ещё… мне хочется побыть с ним наедине. Поспи часок.
Зарина молча мне кивнула, мы зажгли свечу и вышли на кухню.
– Папа любил здесь сидеть, – сказала Зарина. – Мама, когда он приходил, всегда в большой комнате накрывала. А ему на кухне нравилось…
– Откуда ты знаешь?
– Он мне сам сказал.
– Конечно! Ты же его любимица! «Ай, Зариночка, моя девочка». С тобой-то он разговаривал.