— Крови хотите? — негромко спросил престарелый Додихудо в наступившей тишине. — Будет кровь, много крови… В другое время мы, наверное, смогли бы вазиронцев одолеть, за кровь Ибода отомстить. Но сейчас в нижнем селении, в Ходжигоне, боевики Зухуршо стоят, а сам Зухуршо на дочке Ёра из верхнего селения женат. Как думаете, позволит он, чтоб мы его тестя обидели? Нам не отомстит ли? Кровью Талхак не зальет ли?
И столь же негромко ответил ему Шер, совхозный водитель, который стоял в головах покойного, скрестив руки на груди:
— Не о мести речь. О чести.
Престарелый Додихудо возразил:
— Речь о том, чтоб людей зря не погубить. Уступить обстоятельствам — не бесчестье.
— Да, такова мудрость стариков, — сказал Шер. — Мы же…
Додихудо не дал ему договорить:
— Кто дал тебе разрешение осуждать эту мудрость?! Ее наши предки нам передали. Отцы и деды только благодаря ей выжить сумели…
— Мы так жить не хотим, — сказал Шер. — Отцы и деды скудно жили, во всем уступая, всем подчиняясь. Это мудрость слабых. Другое время пришло. Время сильных.
С улицы, из темноты, его поддержали молодые голоса:
— Шер правильно говорит!
— Не хотим!
— Нельзя чести лишаться, — сказал Шер. — Несправедливость нельзя прощать. Если мы сейчас вазиронцам наше пастбище без боя отдадим, то покажем, что мы слабы. Слабых любой может ограбить. Сначала пастбище отберут, потом…
— Все, что захотят, отнимут! — выкрикнул за воротами какой-то юнец.
— За женами, невестами придут! — крикнул другой.
И во двор постепенно, один за другим, просочились молодые неженатые парни — Табар, Ёрак, Сухроб, Дахмарда, Паймон, Динак — и встали позади Шера.
— Завтра, когда рассветет, соберем молодежь, возьмем оружие, какое есть, и пойдем на пастбище, — сказал Шер. — Прогоним вазиронцев, поставим караул.
— Зухуршо… — начал престарелый Додихудо.
Шер, не дав ему договорить, воскликнул запальчиво:
— Трусость! Мы…
Но и он не сумел закончить.
— Щенок! — гневно крикнул раис. — Невежа, падарналат, хайвон! Почему старшего перебил?! Кто тебя учил?! Себя и своего отца опозорил.
Шер повинился, хотя и с достоинством:
— Извините, муаллим. Пожалуйста, извините. Я невежливым быть не хотел, непочтительность невольно проявил, вашу речь прервал… Собирался только сказать, что Зухуршо в наше ущелье мы не пустим. В узких проходах завалы, засады устроим, он не пройдет.
Додихудо покачал головой:
— Даже если враг с муху, считай, что он больше слона.
Шер не ответил, лишь сказал:
— Завтра, — и двинулся со двора.
Молодежь потянулась за ним, но престарелый Додихудо встал у выхода и раскинул руки, преграждая путь:
— Мы, старики, запрещаем! Не даем разрешения начать войну.
В недавние времена ни одна душа не осмелилась бы молвить хоть слово поперек. Сейчас толпа на улице взорвалась криками:
— Война!
— Сдурели? Против стариков идете!
— Война всех погубит!
— Сколько терпеть можно?! Война!
— Прав Додихудо!
И послышалась уже в общем гомоне возня, предвещающая начало драки. Тогда мулло Раззак, отошедший прежде в сторону, вышел на свет и поднял руку.
— Мулло! Мулло дайте сказать! — крикнул кто-то.
Не сразу, но народ затих. Мулло сказал:
— Коли нет меж вами согласия и даже стариков не слушаете, то спросим у ишана Мошарифа. Как они решат, так и поступим.
Все загомонили, соглашаясь.
— Уважаемых людей пошлем, — сказал мулло.
— К ишану! — завопил Горох, вырвал из рук Джава фонарь и вознес над головой. — Если для народа, я на все готов. Почтенным людям путь освещать буду.
И усмехнулся хитро — ловко, мол, примазался к делегации.
В народе заворчали:
— Не дело это — Шокира к святому ишану допускать.
Однако из уважения к мертвому Ибоду не стали затевать свару над его телом.
Отправились мы в путь — раис, престарелый Додихудо, Гиёз-парторг, Шер и я. Шокир ковылял впереди, как легендарный герой с факелом, ведущий за собой народ. И я, выплыв на миг из глубины своего горя, невольно усмехнулся: наш Шокир — к каждой чашке ложка, к каждой лепешке шкварки. Да только ложка кривая, а шкварки прогоркшие. То ли родился таким, то ли судьба искривила после того давнего случая…
Шокир в то время учился в Душанбе, приехал домой на каникулы. Мать сварила похлебку из гороха, его любимую, он наелся до отвала, пошел на вечерний намаз. Мечети в Талхаке не было, но люди собирались в алоу-хоне, доме огня. Шокир, как все, расстелил молитвенный коврик, стал совершать ракаты. Только согнется, как сзади кто-то шепчет: пу-у-у-уф. Коснется пола лбом, а сзади: фу-у-у-уф. Сначала тихо, потом все громче. Уже ворчит: хрррр. Потом рычит: дррр, дррррррр! Соседи подальше отодвигаются, да отодвинуться некуда. Ни дыхнуть, ни захохотать. В мечети смеяться — грех. А бедняга Шокир до конца намаза наружу выбежать не мог. И зловонное рычание сдержать был не в силах. С тех пор и прозвали его Горохом.