От позора сбежал он из Талхака и пропал. Даже на похороны отца, а затем матери не приезжал. Никто не знал, где он жил, чем занимался. Когда война началась, как щепка с крыши упала: Шокир вернулся. Хромой, без чемодана, без узелка, в том же старом костюме, в котором и по сей день ходит. Что с ним приключилось, от какой беды прятался — кто ведает? Наверное, совсем некуда было скрыться, раз в Талхак приехал. На пустое место. Сестры замужем, в доме отца дальние родичи-бедняки живут. Они его и приютили. Кривой, злобный, он желчность свою вначале не выказывал. Гордый человек, нищеты стыдился и искоса, с опаской в людей вглядывался — помнят ли?
Сейчас он ковылял по тропе впереди меня. Мы к тому времени миновали верхний мост через Оби-Санг и поднимались к мазору. Я спросил:
— Шокир, зачем людей будоражил?
Как ни удивительно, он ответил искренне:
— Увлекся я, брат…
— Если так поступать, никакого авторитета среди народа не будет. Никакого уважения.
Он остановился, опустил фонарь.
— Это вы, уважаемые, богатые, за свой авторитет дрожите. Шокиру терять нечего. Думаешь, сладко мне у вас? Живу как на зоне. Старики — как вертухаи. За каждым шагом следят. Куда идешь? Что несешь? Почему то сказал? Почему так сделал? А я зэком быть не желаю. Я, может, сам вертухаем стать хочу.
Удивили меня не мысли его, а жаргон.
— Ты разве и в тюрьме побывал?
— Сейчас срок тяну. Здесь, у вас…
Я поднял голову и указал на низкие звезды, крупные как слезы счастья.
— Посмотри. Разве над тюрьмой может быть такое небо?
В это время спутники нагнали нас, Шер закричал снизу:
— Почтенные, отчего пробка на трассе?
Шокир поднял фонарь, заковылял дальше, вверх по тропе.
Мазор возвышается над кишлаком на склоне хребта Хазрати-Хусейн. Поднимаясь к нему, чувствуешь, что приближаешься к святому месту. Здесь и деревья словно из другого мира прорастают — не такие, как повсюду. И в воздухесловно волшебная мелодия постоянно звучит.
Гробница святого Ходжи, предка нынешнего ишана, невысока, в мой рост. Над кубом из обтесанного камня высится купол. И как всегда по ночам, поставлен на гробнице горящий светильник, древний чирог — плошка с фитилем, опущенным в масло. В жилище ишана, чуть поодаль от мавзолея, окна темны.
— Почивают, — молвил престарелый Додихудо нерешительно. — Для дневных забот сил набираются. Дозволено ли сон святого человека нарушать?
— Зачем тогда ноги понапрасну били!? — хмыкнул Шокир и закричал: — Ишан Мошариф, о, ишан Мошариф!
Ответил ему голос из темноты словами из Корана:
— O вы, которые уверовали! Будьте стойкими пред Аллахом, исповедниками по справедливости. Пусть не навлекает на вас ненависть к людям греха до того, что вы нарушите справедливость.
И святой ишан Мошариф вышли из-за гробницы, где стояли, нами не замеченные.
— Вы ведь не за советом явились, — сказали ишан. — Пришли просить, чтобы я приказал людям из Дехаи-Боло вернуть вам пастбище.
Мы удивились их проницательности. Престарелый Додихудо сказал:
— Ваше слово — закон для мюридов. Возражать они не осмелятся.
Ишан спросили:
— Понимаете ли, о чем просите?
— Хотим справедливость восстановить! — крикнул Шер.
— А знаешь ли, что есть справедливость? — спросили ишан. — Просишь отнять у одних и передать другим. Какое у вас, людей Талхака, право требовать для себя бoльшую долю?
— Вазиронцы всегда отнимали силой, — сказал Шер. — Или обманом, как Торба.
Ишан усмехнулись:
— Однако когда Саид-ревком своей властью отобрал у них и отдал вам, вы к справедливости не взывали.
Раис сказал:
— У вазиронцев много земли. А наши овцы не доживут до поры, когда сойдет снег на верхнем пастбище Сари-об.
— Этот мир непостоянен, — сказали ишан Мошариф. — Все переменится гораздо быстрее, чем ты ожидаешь. Как бы вам не пожалеть о переменах.
Мудрой была их речь, но мы на другое надеялись — на совет или защиту.
Возвращались ни с чем. Гиёз-парторг проворчал:
— Политик. Демагог…
— Святого человека осуждать грешно, — осадил его престарелый Додихудо.
— Начальству надо жаловаться, — сказал раис.