Он тут же теряет сознание.
Честно говоря, я удивлена, что он не вырубился раньше. Думаю, что его беспокойство за меня и выброс адреналина, должно быть, были единственными вещами, которые помогли ему продержаться в сознании так долго.
— Все в порядке, — говорю я дрожащим голосом. — По крайней мере, сейчас он не чувствует боли. Пойдем, Кини.
К счастью, на этот раз мишуа слушает, а не валяет дурака. Я держусь здоровой рукой, жалея, что оставила свою повязку на земле позади себя, так как теперь каждое движение отдается болью в локте.
Моя рука намного лучше, чем была, но перетаскивание огромного тела Терекса нанесло некоторый ущерб. Мне повезло, что он был достаточно в сознании, чтобы помочь мне, потому что я ни за что не смогла бы сама усадить его на мишуа.
Теперь, когда мы возвращаемся в лагерь, я снова поддаюсь панике и дорожу от страха, пока слезы текут по моим щекам. Мой воин умирает.
Его кровь… она была повсюду. Я не знаю, как можно потерять столько крови и остаться в живых. Конечно, у него должно быть больше крови, чем у обычного человека, учитывая его размеры, но…
Кини увеличивает скорость, и я жалею, что не догадалась хоть как-то привязать Терекса к седлу. Я держу его, но если он упадет, нам крышка.
Часы тянутся слишком долго. Терекс иногда стонет, но он не в состоянии ответить, поэтому я провожу время, разговаривая с ним, вероятно, сводя его с ума своей болтовней, но, надеюсь, давая ему — и себе — что-то, за что можно цепляться сознанием.
Я рассказываю ему о том, как мне жилось в детстве в Луизиане с мамой, которая выиграла конкурс «Мисс Америка» еще до нашего рождения, и сестрой, которая выглядела точно так же, как наша мама, и любила конкурсы красоты.
— Я ненавидела это. Я ненавидела пышные волосы, дурацкие платья и осуждение. Я ненавидела выступать на сцене и ненавидела то, что старые платья моей сестры никогда не подходили мне по размеру. Их всегда приходилось укорачивать и расшивать, и мама всегда заставляла меня чувствовать себя виноватой в том, что я пошла в отца, а не в нее.
Терекс стонет, и я замираю.
— Мы почти на месте, — вру я. Я понятия не имею, как далеко мы находимся, но мы еще не миновали реку, где останавливались в первую ночь. Внезапно на меня накатывает тоска по Неваде и другим воинам. Если бы мы не разделились, этого бы никогда не случилось. Терекс не был бы…
— Ты не умираешь. Знаю, ты думаешь, что умираешь, но это не так. Мой отец говорил, что выживание на девяносто процентов зависит от самовнушения и внутреннего настроя. Я никогда не понимала этого до прошлой недели, но сейчас до меня дошел смысл. Если ты сдашься, тебе конец. Если тебе суждено погибнуть, по крайней мере, сражайся до самого конца.
Терекс снова стонет, и я предпочитаю верить, что он стонет в знак согласия.
— Моя сестра всегда ненавидела меня. Я была близка с отцом, и она ненавидела, что у нас с ним было много общего. Я никогда не понимала ее ревности, потому что они с мамой были так похожи, понимаешь?
Я болтаю часами, сосредоточившись на ощущении Терекса, теплого и живого рядом со мной, а не на ощущении его крови, стекающей по седлу.
Я рассказываю ему о четвертом классе, когда Амелия спрятала гнилые фрукты на дне моего рюкзака и подбила всех называть меня Вонючкой Элли до конца учебного года. Потом я рассказываю ему о старшей школе и о том, как умер мой отец, и как я стала социальным изгоем после того, как Амелия прочитала вслух мой дневник. А потом я рассказываю ему, как по ночам мечтала заснуть и никогда не просыпаться.
Мы проходим мимо того места, где разбивали лагерь в первую ночь, и я всхлипываю. Кини двигалась в хорошем темпе — намного быстром, чем мне приходилось до этого ездить на ней.
— А что случилось потом?
— Терекс?
Он не отвечает, и я задаюсь вопросом, не померещилось ли мне. Может быть, я схожу с ума. Но мишуа ускоряется, движется еще быстрее, и я скриплю зубами, когда боль в локте почти заставляет меня кричать.
Он все это время слушал?
Жар ударяет мне в лицо, и я закрываю глаза от унижения. Наконец, я отмахиваюсь от этого ощущения. Если моя бессвязная болтовня о моих испытаниях в детстве смогла дать ему что-то, чтобы слушать и держаться в сознании, при этом испытывая боль от полученного ранения и потери крови, самое меньшее, что я могу сделать, — это продолжать.
Я прочищаю горло, гадая, как много он услышал.
— Ну, я наконец-то уехала в колледж. Я училась до упаду и получила стипендию за пределами штата. К тому времени, как закончила школу, я знала, что не собираюсь возвращаться в Луизиану. Честно говоря, у меня не было никаких планов снова лицезреть свою семью. Знаю, это звучит жестоко, но ты понятия не имеешь, каково это — находиться рядом с ними. Я становилась худшей версией самой себя. Маленькой, испуганной и беспомощной. Я позволила им издеваться надо мной, и я позволил себе поверить, что то, что они говорят — правда. Мой психотерапевт сказал, что это нормально — выбирать с кем находиться рядом, а с кем — нет. Даже если они родственники.