Я снова читаю письмо и снова пропускаю новость о ребенке. Я лгу ему. Я не говорю ему, что он – папа.
Я трус. Он заслуживает того, чтобы знать, но я просто... не могу сказать ему. Я засыпаю, проклиная себя за эту боязнь, за то, что больной уёбок. Но я никогда не скажу ему. Потому что для Тома это будет слишком тяжело. Он будет сражаться. Он постарается держаться, но... в глубине души я знаю, что он не выживет. Он умрет со дня на день.
Наши захватчики оставили нас в покое. Они кормят нас время от времени, чтобы мы не сдохли от голода. Но Том отказывается от еды в последнее время. Он говорит мне, чтобы я ел сам. Так что я ем, потому что...
Потому что я всё ещё хочу жить. Я до сих пор надеюсь, что американские ребята придут за нами. Что они прилетят на SuperCobras с пушками наперевес и заберут нас домой. Спасут Тома.
И он еще надерет мне задницу за то, что я не рассказал ему о его малыше.
Но, поскольку на исходе уже вторая неделя, а его рана гноится и ужасно пахнет, да и моя тоже инфицирована и выглядит погано, я просто знаю, что наступит день, когда мой друг не проснётся и не попросит прочитать ему письмо.
Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Я не хочу, чтоб он умер. Я умер бы вместо него, если бы мог.
Занял бы его место на смертном одре.
Но вместо этого, я читаю ему письмо, пропуская важные строчки.
— Де... Дерек, — шепот из темноты зовет меня.
Я моргаю, просыпаясь:
— Да, друг.
Я чувствую, как его пальцы впиваются в землю:
— Я ухожу... сейчас.
Я беру Тома за руку:
— Не, мужик, мы поедем домой.
— Лжец!
Я давлюсь:
— Я здесь, Томми.
— Рейган... ты должен вернуться домой. Скажи ей… скажи ей, что я люблю ее…
— Иисусе, Том. Держись, мужик. Ты сам ей это скажешь!
— Нет, — он сжимает мою руку, — я не скажу, и ты это знаешь. И я это знаю. Отнеси ей письмо. Это все, что я могу передать ей. Скажи, что ее письмо заставляло меня жить.
— Я скажу ей.
Он слабо кашляет.
— Скажи ей, что она – всё для меня… Именно эти слова.
— Я скажу ей.
— Поклянись.
Я сжимаю его руку так сильно, как могу, моргая от слёз, которые отказываюсь проливать.
— Клянусь. Своей душой. Клянусь.
— Она должна знать, что все мои мысли были… о ней. Я держался... хотел… я хотел вернуться домой, к ней. Я боролся ради неё. Она должна это знать.
— Она узнает. Я обещаю, — что-то влажное и горячее стекает по моей щеке. Нет, это не слезы. Я — чёртов морской пехотинец США! Я не могу плакать! Я не плакал со второго класса.
— Я люблю тебя, брат!
— Да пошел ты!
— Ладно.
Длинная-длинная пауза между вдохами. Стон боли…
— Я люблю тебя, Том, — я заставляю себя сказать это прежде, чем он уйдет навсегда.
Он сжимает мою руку, дергая пальцами. Делает вдох.
И тишина…
С кончика моего носа соскальзывает слеза. Он держит письмо теперь в уже ослабевших пальцах.
Я складываю листы желтой бумаги, тщательно засовываю их в конверт, отрываю длинную широкую полоску ткани от моей рубашки, оборачиваю ею конверт и кладу его в карман своей формы, застегивая клапан.
Держу пальцы под носом Тома. Щупаю его пульс. Он ушел…
— Ты – папа, Том, — слова вырываются из меня сами собой.
Я держу его за руку, пока в хижину не входят наши надсмотрщики, чтобы покормить нас. Они видят, что Том мертв, и утаскивают его тело. Я борюсь с ними, потому что его тело должно быть похоронено дома. У Рейган должно остаться что-то для прощания с ним. Они зачем-то забирают наши жетоны.
Позже талибы возвращаются обратно. Кричат на меня, бьют, тащат в комнату с камерой, держат винтовку у моей головы, приказывают, чтобы я говорил все, что они мне скажут, и я говорю… Потому что я хочу жить, потому что я дал клятву, и теперь должен выжить.
Я спрятал письмо в грязном углу хижины, чтобы они не отобрали и его. В конце концов, они забирают мою форму и обливают меня водой из шланга. Сбривают волосы на голове, бороду. Одевают меня в пижаму, или не знаю, как у них называется эта чертова одежда. Как хорошо, что я спрятал письмо, ведь так оно до сих пор со мной, закопано в землю.
Я шепчу строчки из письма про себя снова и снова: «...Ты отвел меня в Оливковый сад, там мы напились красного вина. Той ночью мы впервые занялись любовью у меня в номере...»
Я теряюсь в днях. Неделях…
Месяцах.
Я повторяю слова из письма каждый день. Это – напоминание, что есть что-то ещё, кроме Талибана, грязи и далеких горных вершин.
Это напоминание о моем обещании.