Ида кивает:
— Я видела его в новостях. Психолог говорил, что те, кто прошел через то, что он… они никогда не восстанавливаются. — Ида копается в ящике, достает тюбик с кремом и намазывает свои морщинистые руки. — Ты же знаешь, мой Хэнк воевал в Корее, и он никогда не говорит об этом. Но я знаю, что прошлое всё ещё влияет на него. Ситуации, которые он пережил, то, что он делал и видел.
— Том тоже никогда не рассказывал мне о своей службе, — говорю я. — Я однажды спросила его об этом, после его второй поездки в Ирак. Он ответил мне, что не было ничего такого, о чём можно было бы рассказать. Он просто выполнял свою работу и всё. Но я знала, что он... ограждал меня. От правды.
Ида снова кивает и выглядывает в прозрачную дверь, смотря на приближающийся свет фар. Это Хэнк приехал за ней.
— Мужчины всегда так поступают, — очевидно, в мыслях у неё нечто большее, но она просто вздыхает и вешает сумку на плечо. — До завтра.
— Спасибо, Ида, — я наклоняюсь и обнимаю её, — не знаю, что делала бы без тебя.
Она улыбается, гладя меня по щеке:
— Семья для того и нужна, дорогая. А ты – моя семья.
Родители Тома умерли. Мама от рака, ещё до встречи со мной, а отец от сердечного приступа, спустя несколько лет после нашей свадьбы. Мои собственные родители живы, они живут в Талсе. Они никогда не одобряли моих отношений с Томом и так и не простили мне, что я сбежала с ним, когда мне было девятнадцать. Они никогда не видели Томми, и не думаю, что увидят. Так что Ида и Хэнк действительно моя единственная семья. Не считая Брайана, моего брата, профессионального морпеха, дислоцирующегося на Окинаве. Он навещает меня иногда, когда ему дают достаточный по времени отпуск, чтобы успеть съездить в Штаты и вернуться, но его приезды редки.
Хэнк сигналит, и Ида уходит.
В доме воцаряется тишина, и я, наконец-то, одна. Достаю конверт из заднего кармана джинсов. Сжимаю жетоны и впиваюсь взглядом в имя Тома. Позволяю себе немного поплакать, утирая от слёз подбородок.
— Я скучаю по тебе, Том, — шепчу я жетонам. — Почему ты не вернулся? Ты обещал всегда возвращаться.
Я не могу смотреть на письмо. У меня просто нет сил. Я потеряюсь, пропаду, если начну читать эти так давно написанные слова. Если представлю, как муж читает его. Или представлю Дерека и Тома, загнанных в пещеру или куда-то ещё, и как Дерек читает моему Тому письмо, снова и снова…
Я должна отнести Дереку немного еды. Одеяло. Подушки. Что-нибудь. Но… я просто не могу. Не могу встретиться с ним лицом к лицу. Не могу видеть призраков в его глазах, полных боли, и тяжкого груза памяти в его движениях.
У меня есть грязный секрет: иногда я сплю на диване, потому что ненавижу воспоминания, живущие в моей пустой кровати.
И ещё один грязный секрет: груз одиночества иногда больше, чем тяжесть от отсутствия Тома.
Глава 7
Дерек
Сон недостижим. В госпитале, для того, чтобы я заснул, мне давали таблетки. Они были необходимы физически, иначе обрести покой, в буквальном смысле, не получалось. В лучшем случае, я впадал в забытьё, просыпаясь в поту, с криком, в панике, переживая сражения, тюрьму, избиения и пытки.
Я никому никогда не рассказывал про это – про пытки. Ни проводящим расследование, ни кому-либо из психологов, психиатров или врачей. Грёбаные талибы, они засовывали мне под ногти щепки, длинные зазубренные куски дерева, по причине, которую я никак не мог понять. Наносили мне ожоги сигаретами или зажигалкой. Сломали на левой руке безымянный палец. День за днём они ломали его опять и опять, пока боль не сводила меня с ума. Если бы у меня был кусок камня достаточного размера, я бы отрезал себе этот палец. В конце концов, они оставили мой палец в покое. Я потом сломал себе его повторно и попытался выровнять, чтобы он сросся прямым, но получилось всё равно криво, и он изредка болит. Болит, когда идёт дождь, ноющей болью, как сейчас, снова и снова.
В госпитале я тоже сходил с ума. Лёжа на узкой койке взаперти, в маленькой комнате с окном с видом на парковку. Телевизор с настроенными спортивными каналами, как будто меня интересовал спорт. Футбол. Раньше я любил футбол. Теперь? Это просто не имеет значения. Я не могу заставить себя волноваться о такой ерунде. Довольно долгое время я пытался смотреть передачи на Sports Center, в перерывах между сеансами физиотерапии и промывки мозгов. Они казались мне такими глупыми, такими пустыми. Бессмысленными.
Дождь, наконец, прекращается, и, когда наступает ночь, небо постепенно очищается от туч. Я лежу в амбаре для домашнего скота. За первый час я почистил стойло и положил свежего сена. Проверил мастерскую, но это была… территория Тома. Полная памятных бейсбольных вещей: плакаты NASCAR, несколько его старых бейсбольных трофеев времён средней школы, бейсбольный мяч, подписанный Ноланом Райаном. Инструменты, автозапчасти. В этом весь Том. Он говорил об этом месте почти так же, как он говорил о Рейган. Он вырос на этой ферме, задуманной, когда его отец заканчивал военную службу и собирался вернуться к сельскому хозяйству. Рассказывал, как они с отцом и старым Хэнком разбирали автомобильные двигатели. Как он ездил на лошади на пастбище, укрощая жеребят, и в процессе этого даже сломал один раз руку. Как часами торчал в магазине, убегая от ужасающей действительности, когда умирала его мама. Том всегда сожалел, что не проводил с ней больше времени, пока она была жива, но, по его словам, для него было слишком тяжело видеть, как она лежит на диване, истощённая и больная.