Монсегюр. 16 февраля 1243г.
Мастер бросил взгляд на лагерь противника, потом на свое сооружение и отрицательно покачал головой…
Бертран де Марти нахмурился, но тут же поборол в себе тоску, сжавшую на мгновение его сердце своей ледяной рукой, провел по лицу руками, поправил черный капюшон своего одеяния и спросил:
– Удастся ли вам, мэтр, изготовить катапульту, способную разрушить или повредить эту докучливую машину? – Он указал пальцем на катапульту, край которой виднелся из-за полуразрушенной стены барбакана, захваченного французами.
Мастер немного оживился и ответил:
– Постараюсь, отче. – Он перехватил взгляд епископа, поежился и исправил сказанное. – Обязательно, отче…
– Бог вам в помощь, мэтр. – епископ стал спускаться вниз, желая обойти воинов гарнизона, чтобы побеседовать с ними и хоть как-то утешить их в столь трудные минуты. Он понимал, что отчаянию нельзя дать возможность закрепиться в их сердцах, умах и головах, надо дать надежду, вселить уверенность в собственных силах и божьем провидении, способного в одночасье переломить ход осады, столь неудачно складывающегося для катаров, запертых в Монсегюре, как в мышеловке.
Пьер-Рожэ стал спускаться следом за ним, но на полпути передумал и, отпросившись к епископу, побежал к небольшому приземистому строению, сложенному из грязно-серых камней у которого возле входа толпились раненые солдаты.
Он с большим трудом протиснулся внутрь и, пройдя по полутемному коридору, освещенному тусклым светом чадящих факелов, увидел своего сына Рожэ, склонившегося над одним из раненых защитников. Тот только что вымыл руки горячей водой и собирался вырвать из груди арбалетный болт, пробивший кольчугу и впившийся чуть ниже правого плеча несчастного воина.
Пьер-Рожэ молча прислонился к дверному косяку и стал наблюдать за своим сыном, наслаждаясь каждой секундой, ведь он прекрасно понимал, что скоро они расстанутся навсегда.
В голове рыцаря промелькнула вся его жизнь, показавшаяся пустой и однообразной. Незапоминающиеся страницы жизни, сливаясь одна с другой, сплошной серостью пронеслись перед ним. Лишь только рождение его первенца и наследника, чуть-чуть скрасило это серое однообразие, раскрасив его яркими и сочными красками радости, счастья и отцовской гордости.
Пьер-Рожэ вздохнул. Он ведь толком и не виделся со своим мальчиком. Только и делал, что носился, как угорелый по всей Окситании, сжигая замки, нападая на обозы крестоносцев, грабя монастыри, церкви и аббатства, пока его малыш рос, креп и мужал, постигая трудную науку жизни не от своего отца, а от посторонних людей, обучивших мальчика всем премудростям и наукам. Тем не менее, каждую свободную минуту он пытался проводить с ним. Отец улыбнулся, вспомнив, как его сын в первый раз порезался, неосторожно полоснув себе по руке ножом, когда пытался выстругать игрушечный меч из крепкой и суковатой орешины.
Он так и стоял, и молча смотрел на своего сына, только иногда на его лице, покрытом темным загаром и многодневной щетиной, среди шрамов и рубцов, нет-нет, да и подрагивал какой-нибудь мускул, выдавая большое внутренне переживание.
Жену он не любил. Да и как можно назвать любовью их случайную встречу, когда покойный ныне Жильбер де Кастр взял ее нежную бледную руку и вложил в крепкую ладонь воина. Ему, измученному кровавой войной с крестоносцами, надломленному и морально опустошенному было невдомек, что, пожалуй, эти короткие мгновения и были чем-то, напоминавшим счастье. Мелиссинда – так звали невесту – сразу же после рождения сына снова уехала в один из отдаленных горных катарских монастырей, где вскоре умерла, оставив после себя сынишку и короткие воспоминания о ярком мгновении любви.