Но то, что происходит потом, - это боль, вероятно, сильнее самой сильной боли, которую можно ощутить естественным путем.
Я заранее стиснул зубы в ожидании боли, но то, что вслед за этим навалилось на меня, сделало абсолютно бесполезной мою жалкую защитную реакцию. Я почувствовал, что голова разрывается на части, а мысли агонизируют, опаляемые неведомым огнем, и я заорал.
В любой отвратительной ситуации присутствует какая-нибудь мелочь, которая делает ее еще отвратительнее: последнее, что я услышал, прежде чем расстаться с этим миром, был звук выстрела.
Глава 30
Н вот я стал Прометеем, прикованным к скале, чьи ребра с мясом выдирает хищный клюв, а в сердце впились острые орлиные когти. Я стал сэром Эверардом Дигби, болтающимся на эшафоте вниз головой и все еще находящимся в сознании: вот к нему медленно приближается палач, чтобы сначала кастрировать, а потом вытянуть внутренности. Мозг плавился от ощущений, переживаемых Дамианом, распростертым на колесе, с растянутыми при помощи раскаленных докрасна крючьев конечностями, залитыми расплавленным свинцом, кипящим маслом, горящей смолой и серой ранами, а также лошадьми, растягивающими во все стороны тело, которое невозможно разорвать...
И здесь я не просто подпустил страху для мелодраматического эффекта, но совершил акт самозащиты. Я справился со взрывоопасным пожаром, поселившимся в моих нейронах, единственным доступным мне способом: реконструировав пережитый мной экстремальный опыт в некую историю, где представшие моему воображению картины имеют более или менее связную последовательную цепь.
Я не сознавал, что делал, но спасал свою жизнь и сознание от шока. Иначе всему конец.
Говорят, правда, что эти исторические факты всего лишь плоды больного воображения, страсти к дешевым эффектам, особенно в случае с Дамианом, когда десять лошадей в течение нескольких часов обрывали ему одну конечность за другой и никак не могли оборвать - даже после того, как палачи ослабили его бедренные и плечевые суставы, частично подрезав сухожилия. Но даже после этого Дамиан продолжал жить, только не мог говорить, а следовательно, покаяться в грехах.
Очевидцы утверждали, что Эверард Дигби все еще был в сознании, когда его четвертовали, но это на совести очевидцев - им хотелось выжать последнюю каплю ужаса из своего повествования, чтобы подчеркнуть, будто на всем белом свете никому и никогда не доводилось пережить таких мучений. Но когда в Дигби превратился я, то это был именно Дигби из легенды, и здесь пределы правдоподобия ни в коей мере не определялись богатством моей фантазии.
Разумеется, свидетелей, которые могли бы поведать о мучениях Прометея, не существовало, поэтому никому не пришлось приукрашивать это событие. Хотя бы поэтому быть Прометеем было значительно легче.
Но сейчас я рассказываю о том, что происходило со мной, рассказываю не как очевидец, а как жертва, и поражаюсь, почему мне это интересно. Мою память отфильтровали, я не могу вспомнить боль, но я воображаю боль, и теперь, когда мне известно, что она не была "реальной" (ведь в конце концов ничего же со мной не случилось), вспомнить ее такой, какой она была тогда, я не в силах. Разумеется, мое описание выглядит преувеличенным, как и любое другое, особенно если учесть, что я вышел из этого эксперимента живым. Тем не менее искренне заверяю вас, что я действительно страдал от жуткой боли - пусть, если хотите, воображаемой - и поэтому с полным правом соотношу свои мучения с описаниями самых чудовищных страданий, когда-либо испытанных человеческим существом.
Можете считать, что я просто нагнетаю страх, - ваше право.
От переживаемой боли мне хотелось стать мельче, сжаться, превратиться в полное ничто. Я пробовал раствориться в самом себе, я пробовал исчезнуть во времени и пространстве, как звездолет в шнековом канале или как блуждающая микрочастица, маскирующая свое ничтожество среди бесконечных структур пространства невообразимо коротким сроком жизни, исчисляемым долями пикосекунд.
Самое удивительное, что этот акт малодушия, похоже, сработал.
Как только я сжался, боль стала меньше, и к тому времени, когда я был в своем воображении уже не больше атома, я вообще перестал ее ощущать. Зато я ощутил удивительную свободу; превратившись в мирок, куда более мелкий, чем песчинка, я погрузился в себя, как в блаженную вечность, длившуюся, по нашим меркам, не больше часа. Ничто вне меня не могло сейчас привлечь моего внимания.
Можете считать меня эгоистом - ваше право.
Затем, как герой античного романа из микромира, я пережил потрясение, неожиданно открыв, что большое и малое поменялись местами. Одним прыжком, словно при гимнастическом упражнении в невесомости, я стал вдруг целой Вселенной, собранной из пространства и наполненной звездами, растекающейся Вселенной, заключенной в кожу из галактик толщиной с бумагу, скорость разбегания галактик относительно ритма моего сердца пульсировала на критической отметке магического числа с.
Внутри меня, как протоплазма в амебе, перетекала семенная жидкость из парообразных туманностей, танцующих похожий на водоворот танец, а биение моего сердца было биением Сердца Бога, пульсом и ритмом Творения. И никакой боли только хрустальный экстаз музыки сфер.
Обезопасившись таким образом, превратившись в гуманоида, не привязанный ни к каким человеческим органам или чувствам, я был готов трансформироваться в любое гипотетическое тело, принадлежащее любым другим сущностям, и вступить в контакт с этими сущностями.
В конце концов именно ради контакта я здесь и находился.
Причудливые романы на Старой Земле, повествующие об интимных встречах типа той, что мне предстояла, как правило, не скованы языковыми трудностями. Когда боги вещают в голове мифологического героя, когда инопланетники-телепаты просвещают ученых двадцать первого века, когда одушевленные компьютерные программы впервые обмениваются интеллектуальными объятиями со своими прародителями из крови и плоти, обычно предполагается, что все языковые барьеры устранены и что сознание главного героя автоматически транслирует передаваемое ему прямиком в мозг послание на английском языке; иногда, для пущего эффекта, искаженном английском, но все же английском.