Напряжение в Генеральных штатах нарастало, а тон дебатов третьего сословия ужесточался. Аристократию они называли une absurdité insoutenable[342], дворян – des monstres aristocrates[343]. Более того: мнение короля уже не притягивало внимание, дебаты свелись к прямому противостоянию между первыми двумя сословиями и третьим. 10 июня, через месяц после торжественного открытия Генеральных штатов, у Сьейеса лопнуло терпение. В зажигательной речи он призвал остальных отделиться от Генеральных штатов и взять дело в свои руки. Последовала неделя ожесточенных споров, и вот 16 июня момент настал: третье сословие заявило, что отныне будет называться Национальным собранием, единственным подлинно народным собранием, «состоящим из назначенных напрямую представителей не менее 96 % нации». Не прошло и дня, как 20 священников перешли на сторону третьего сословия. В самом деле священники и духовенство из небольших деревень и городов жили не лучше, чем обедневшая буржуазия, а призыв к справедливости со стороны третьего сословия звучал слишком заманчиво. Во время публичных дебатов трибуны были заполнены людьми. Что-то должно произойти!
Они еще не знали, но именно это решение вело к тому, что менее чем через месяц будущее Франции было окончательно переустроено.
Противодействие дворянства реформам Калонна стало причиной созыва Генеральных штатов 1789 года: дворяне надеялись таким путем склонить короля к уступкам в свою пользу. Но третье сословие могло быть украдено у знати – и было украдено. Письмо маркиза де Сада из Венсенской тюрьмы, написанное семью годами ранее, хорошо иллюстрирует отношение дворян, причем не только к королю: «Я полагаюсь только на короля, я не знаю другого господина, кроме короля, я готов тысячу раз отдать за него свою жизнь и свою кровь, если он того пожелает, но я не признаю никакой зависимости от тех, кто ниже его, ибо кроме него, его принцев и себя я вижу только низших существ, а тем, кто ниже меня, я ничего не должен».
Теперь та же аристократия ощущала, как ускользает от них политический импульс. Все так или иначе ждали, какие действия предпримет Людовик XVI: «Если бы права, которые мы защищаем, были исключительно личными, если бы они представляли интерес только для знати, мы бы отстаивали их с меньшим пылом, и наша непоколебимость не имела бы такой силы. Но мы защищаем не только наши интересы, Ваше Величество, но и ваши, интересы государства и в конечном счете интересы французского народа».
Дворянство однозначно связывало свое будущее с будущим короля. Делегаты-дворяне считали своей задачей проследить, чтобы Людовик XVI заключил политическое соглашение с третьим сословием, выдвинув таким образом дворянство на новый план.
Что же сделал Людовик XVI? Он обратился к герцогу де Монморанси-Люксембург, председателю дворянской фракции: «Вы хотели их, вы просили эти Генеральные штаты. Et bien, les voila!»[344] Историк Алексис де Токвиль в книге «L’ancien régime et la révolution»[345], написанной спустя 60 лет после этих событий, вновь надавил на эту загноившуюся рану:
Все, что связано с насилием и что спустя время преуменьшают, как будто лучше раскрывает его отпечаток и обостряет переживания: настоящий вред может быть меньше, но ощущения будут острее. Феодализм на всей своей протяженности и во всей своей красе вызывал у французов меньше ненависти, чем он же в момент, когда вот-вот должен был исчезнуть. Малейший произвол со стороны Людовика XVI казался тяжелее и жестче, чем весь деспотизм Людовика XIV.
Хранитель королевских печатей Шарль де Барентен отмечал, что Людовик XVI «впервые осознал глубину ущелья, перед которым его поставили». Он рисковал потерять все: его старший сын умер, его страна стояла на грани банкротства, а Генеральные штаты превратились в политическое поле битвы, где сословия пытались задавить друг друга. Король рисковал утратить абсолютную власть. Вскоре после революции он заявит графу фон Ферсену: «Я знаю, что люди называют меня слабым и нерешительным, но никто и никогда не бывал на моем месте».
Слабость французского короля не осталась незамеченной и за границей. В конце июня Иосиф II писал младшему брату Леопольду: «Дела во Франции идут из рук вон плохо: нехватка денег, идолопоклонство депутатов, взгляды каждого из сословий. Либо это вызовет жестокий кризис, который приведет к созданию более сильной и прочной конституции, что в свою очередь повлечет за собой политическое возрождение и сделает Францию самым важным государством в Европе… либо приведет к тотальному взрыву недовольства и беспорядкам, с которыми больше ничего нельзя будет сделать, которые сделают страну беззащитной перед ее врагами, неинтересной для друзей, и сама Франция еще долгие годы не сможет играть сколько-нибудь серьезную роль в собственном управлении».