Отец народа, le Père du Peuple, был недоволен тем, что Собрание отняло у него право беспрепятственно налагать вето, оставив только вето «с отсрочкой», которое король мог использовать не более двух раз подряд, чтобы заблокировать принятие закона. Собрание загнало Людовика XVI в угол: если он не воспользуется своим правом вето, то его политическая фигура попросту окажется излишней, если же все-таки воспользуется, то рискует прослыть смутьяном.
Тем временем перед Жаком Неккером стояла чрезвычайно сложная задача – вывести страну из финансового кризиса. Налоги в казну по-прежнему практически не поступали, и никуда не делась угроза массовой безработицы. В одном только Париже тысячи лакеев, конюхов, портных и мельников оказались на улицах после того, как их покровители поспешно покинули свои дома. Более четырех тысяч безработных парикмахеров прошли демонстрацией по Елисейским полям, а после схватились с Национальной гвардией. Повара, которые все эти годы служили тем или иным благородным семействам, в одночасье оказались всего лишь еще одной прослойкой безработных. По большей части им пришлось переквалифицироваться в свободных торговцев, но некоторые уже тогда открыли первые в Париже публичные рестораны.
Чтобы заполнить финансовую яму, помимо призывов к экономии, Неккер выпустил новый государственный заем. «Первый среди равных», Людовик XVI подал пример другим, пожертвовав весь свой серебряный сервиз национальному монетному двору. Церковное имущество тоже перешло от первого сословия к Собранию. Но народному гневу этого было недостаточно. Арестов становилось все больше, избитых бунтарей на фонарных столбах тоже. Даже дети, тренируясь, разгуливали с отрубленными кошачьими головами на палках.
Трехцветная кокарда служила зримым доказательством абсолютной любви к своей стране. Цветам кокарды патриоты придавали особое значение: «Белый – чистота, красный – любовь короля к своим подданным, синий – небесное счастье». Без кокарды на лацкане или трехцветного шарфа на улице лучше было не появляться – любой мог немедленно оказаться в заключении. Те, кто осмеливался надеть ботинки с серебряными пряжками, теряли головы, поскольку такие пряжки символизировали благородное прошлое, ancien régime. Не пройдет и года, как Journal de la mode et du goût de grandes dames[403] порекомендует носить полосатую одежду в национальных цветах, а любой «патриотически настроенной женщине» будет рекомендовано одеться в «костюм королевского синего цвета, увенчанный черной фетровой шляпой, которую украшает трехцветный кокард». Любой, кто открыто не поддерживал революцию, по логике революционеров был и контрреволюционером и предателем.
Тем временем все громче звучал вопрос, что же делать с королем. Большинство дворян бежало, и некогда многолюдные коридоры и покои Версальского дворца наводили уныние своей пустотой. Барон де Безенваль писал в мемуарах, что немногие лакеи, оставшиеся на посту, совершенно отказались от всяких любезностей: «19 июля я отправился на встречу с королем, и поскольку ни один министр не пришел, я попросил короля подписать приказ. […] Как только я подал ему документ, между нами встал лакей, чтобы посмотреть, что пишет король. […] Я остановил лакея, и король пожал мне руку в знак благодарности, и я увидел, как на его глазах наворачиваются слезы».
У Людовика XVI больше не было «Королевского совета», не было друзей, не было союзников и не было армии. Он стал артефактом, реликвией абсолютной монархии, обреченной на гибель, капитаном тонущего корабля, покинутого практически всеми. Те же, кто остался, оставались на свой страх и риск. Людовик XVI стал одиноким королем в добровольном уединении.
Это будет последнее лето, которое он проведет в Версале.
Эпилог
Планета продолжает вращаться
«Мы, народ». – Господин Президент. – Кувалда революции. – Фиктивный процесс. – От революции к террору
Борьба американских патриотов за независимость, несомненно, запалила революционный фитиль на международной пороховой бочке второй половины XVIII века. Не только Американская, но и Французская революция навсегда изменили мир и наш образ жизни, и обе вызвали огромное политическое и социальное потрясение. Летом 1789 года Шарль-Жозеф де Линь записал реакцию русской царицы Екатерины II и габсбургского императора Иосифа II, и их высказывания весьма показательно иллюстрируют ужас, охвативший доселе неприкосновенных монархов. «Вместо того чтобы согласиться на отделение 13 колоний, как это сделал мой добрый друг Георг III, – спокойно сказала Екатерина II, – я бы предпочла пустить себе пулю в лоб». Иосиф II ответил: «Я не знаю, что бы я сделал на месте моего доброго друга и шурина [Людовика XVI] вместо того, чтобы уйти в отставку, как сделал он, созвав народ для переговоров о бесчинствах власти». Английский писатель Чарльз Диккенс волшебным образом подытожил влияние революций на события второй половины XVIII века в первых строках романа «Повесть о двух городах»: «Это было лучшее из времен, это было худшее из времен; это был век мудрости, это был век глупости; это была эпоха веры, это была эпоха безверия; это были годы Света, это были годы Тьмы; это была весна надежд, это была зима отчаяния; у нас все было впереди, у нас не было ничего впереди; все мы стремительно двигались в сторону Рая, все мы стремительно двигались в обратную сторону».