Тем временем дворянство делало все, чтобы отстоять свои привилегии и подчеркнуть отличия от третьего сословия. Как удачно подметила философ Элизабет Бадинтер, оно возвышало себя как элиту над низшими слоями общества и считало себя вправе не соблюдать правила, общие для простого народа. Дворянство придерживалось собственной системы идентификации, что производило впечатление практически полной однородности этого сословия, хотя на деле все обстояло совершенно не так.
Например, согласно неписаному правилу, дворянин никогда не должен был признаваться в том, что испытывает острую нужду в деньгах. Маркиз д’Аржансон как-то записал в своем дневнике, что у него осталось «долгов всего 200 тысяч франков», что было феноменально большой суммой для того времени, после чего небрежно добавил, что он не один из тех, кто «любит деньги и печется о них». Богатый и эксцентричный граф де Лораге, который, по его собственным словам, удовлетворял свое научное любопытство, препарируя труп умершего кучера, был заядлым игроком. В 1766 году граф ввел во Франции скачки, однако со временем настолько погряз в долгах, что был вынужден продать свое поместье, включая огромную библиотеку, за астрономическую сумму 800 тысяч ливров. Этого оказалось недостаточно, чтобы рассчитаться со всеми кредиторами, но граф де Лораге не обеспокоился. После lettre cachet[215] за критику короля граф иронично заметил, что у него имеется «личная переписка с Его Величеством».
Герцог де Шуазель тоже блестяще притворялся беззаботным дворянином, после того как погряз в долгах по уши в 1772 году.
«Он принял решение расплатиться по долгам, но не перед женой, а перед другими кредиторами: они продают свои картины, бриллианты, большую часть столового сервиза; ходят даже слухи, что они продают свою резиденцию и еще два дома; за все это можно выручить 16 или 17 тысяч франков. Но если вы полагаете, что это испортит настроение месье де Шуазелю, то вы заблуждаетесь: он ничуть не пал духом», – так писала маркиза Дюдеффан своему английскому приятелю Горацию Уолполу в 1772 году. Когда долги фаворита Марии-Антуанетты герцога де Лозёна достигли двух миллионов франков, кредиторы продолжали верить ему на слово. Сам де Лозён говорил об этом весьма беспечно: «У меня были значительные долги, но, что бы ни говорили, [для меня] эта сумма была не чрезмерной».
Оказавшиеся в наиболее плачевном положении могли обратиться за помощью к королю, но такой монарх, как Людовик XVI, вскоре устал спасать дворянство от непомерных расходов. В результате поставщики, которые обслуживали исключительно дворян, нередко становились банкротами вместе со своими клиентами. Так произошло, например, с Жан-Луи Фаржоном, королевским парфюмером Марии-Антуанетты, который отчаялся ждать денег от знатной клиентуры. В январе 1779 года он обанкротился с долгом в размере 340 тысяч ливров. Такая же судьба постигла и королевскую couturière[216] Марии-Антуанетты мадемуазель Розе Бертен, которой пришлось навсегда закрыть двери своего модного магазина Le Grand Mogol[217] в 1787 году с долгами в размере двух миллионов ливров.
В XVIII веке среди французской знати было модно «иметь скучающий вид». Уже упомянутая маркиза Дюдеффан, владелица одного из парижских литературных салонов, признавалась, что «ненавидит жизнь» и умирает от скуки, но в то же самое время она утверждала, что «тот, у кого есть время скучать, не бывает несчастлив». Дворяне воспринимали жизнь как медленно текущую реку и играли в карты и иные азартные игры, чтобы развеять скуку. Если верить барону фон Пёльницу, «дамы называли мужчин, не играющих в азартные игры, никчемными предметами мебели». Роскошная куртизанка Марго, героиня романа Фужере де Монброна, утверждала, что «для актрисы нет ничего более почетного, чем разорить несколько человек [из своих клиентов] и отправить своих поклонников в лечебницу. Падение моего покровителя принесло мне огромную славу и обеспечило целую вереницу новых поклонников». Философ Монтескье считал, что «пристрастием к азартным играм страдают в основном женщины. В молодые годы они играют исключительно ради еще более сильной страсти, а с возрастом страсть к азартным играм как бы возрождается и заполняет пустоту, образовавшуюся от угасания других страстей. […] Мне часто доводилось видеть за одним столом девять или десять женщин или, точнее, девять или десять столетий».