По словам поэта Жантиль-Бернара, «роскошь есть нежность, а богатство лишь усиливает блеск красоты». Именно поэтому в XVIII веке в аристократических спальнях стали использовать белое белье. Это никак не было связано с удобством или гигиеной, дело было только в визуальном восприятии белого цвета.
Чем выше был социальный статус человека, тем больше имен он давал своим детям. Так, полное имя богатого маркиза де Ла Файета было Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье де Ла Файет. Помимо этого, дворяне часто придумывали имена слугам и лакеям, поскольку настоящие имена вряд ли имели значение в их положении. Многие аристократы использовали для обращения к слугам и вовсе название провинции, откуда те были родом. Лакей мадам дю Шатле Себастьен Лонгшам, впоследствии служивший у Вольтера, писал, что его надменная хозяйка совершенно не стеснялась в его присутствии; он был для нее человеком-невидимкой, просто кем-то, кто не представлял никакого интереса: «Она [мадам дю Шатле] принимала ванну, когда я вошел, а ее горничная была занята делами в другой комнате, и она велела мне принести от камина кувшин с горячей водой и вылить ее в ванну. Мадам лежала в ванне обнаженная; она еще не добавила в воду эфирное масло, поэтому вода в ванне была совершенно прозрачной. Когда я подошел к ванне, она раздвинула ноги, чтобы я лил воду между ними. Увидев мадам обнаженной, я покраснел от стыда и отвернулся, а она упрекнула меня: “Осторожно, ты же меня ошпаришь”. Так мне пришлось, несмотря на стыд, увидеть то, чего я не хотел».
Знать тщательно следила за своей осанкой и жестами. Было принято в любом состоянии духа изображать слегка недовольное равнодушие. Жан-Франсуа Субри в трактате «Французский стиль, или Рассуждения об основных обычаях французского народа» (Le mode François ou discours sur les principaux usages de la nation Françoise), опубликованном в 1785 году, писал, что «знатный господин» должен всегда иметь при себе трость или шпагу, выходя из дома, при этом обязательно следовало обращать внимание на детали: трость не должна была волочиться по земле, ею также нельзя было на земле писать, а выходя на прогулку, следовало надевать перчатки. Сословное сознание дворянства определялось именно подобными бесполезными правилами. Писатель Николя де Шамфор писал о них: «Во Франции приняты самые абсурдные обычаи и самый нелепый этикет, и везде на все один и тот же ответ: “Таков обычай”. Точно так же отвечают готтентоты, когда европейцы спрашивают их, почему они едят саранчу и ползающих по ним паразитов: “Таков обычай”».
Слишком громкая речь или смех считались признаком низкого происхождения. В высших кругах таких людей называли une personne méprisable[272]. Были и другие неочевидные, но «важные» правила. Например, однажды философ Руссо в гостях у мадам де Безенваль подцепил вилкой с общего блюда еду и передал его следующему гостю вместо того, чтобы поставить рядом со своей тарелкой. Эта оплошность вызвала хихиканье и насмешки слуг над тем, что философ не разбирался в этикете и столь явно показал, что не принадлежит к le monde[273].
Званые ужины были идеальным способом оставаться в курсе всех новостей, сплетен и скандалов. Вольтер описывал такой вечер в своем романе «Кандид»: «Сначала молчание, потом неразборчивый словесный гул, потом шутки, большей частью несмешные, лживые слухи, глупые рассуждения, немного политики и много злословия»[274].
Злословие продолжалось и после завершения ужина или приема – в бесчисленных письмах. У маркизы Дюдеффан, желавшей обсудить свою соперницу мадам дю Шатле, мы читаем: «Представьте себе высокую иссохшую женщину без ягодиц и бедер, с плоской грудью с двумя крошечными сосками, толстыми руками, толстыми ногами, огромными ступнями. У нее очень маленькая голова, худое лицо, острый нос, маленькие зеленые глаза, красные щеки, злобный тонкий рот и плохие кривые зубы».
Лишь при общении с близкими было принято позволять себе эмоции, а при посторонних было принято сохранять хладнокровие и отстраненность. Шарль-Жозеф де Линь безучастно смотрел, как его подполковник умирает на поле боя: «Солдат сказал [в этот момент] майору: “Посмотрите, он [подполковник] умирает”. – “Да, – ответил я, – и смотри, его лошадь убегает”. – “Тем лучше, – ответил майор. – Я служил офицером дольше, чем он. А теперь взгляните, куда его привело честолюбие”».