«Зайцем» на Парнас

«Зайцем» на Парнас

a

ПОВЕСТИ

КОНЕЦ ГУБАНА

I

Обшарпанная дверь столовой интерната имени Степана Халтурина беспрерывно тягуче хрипела, гулко хлопала, впуская залпы морозного воздуха: воспитанники обоих корпусов, расположенных рядом на площади, собирались на завтрак. Через темные сенцы они вбегали в огромный нетопленый зал, шумно дуя на озябшие руки, пристукивая об пол замерзшими штиблетами, подшитыми валенками, дырявыми калошами. Ребята были одеты как попало: кто в потертый отцовский зипун, кто в треснувший по швам овчинный полушубок, кто в легкую тужурку «на рыбьем меху», а кто и просто закутан в одеяло. Двое за неимением шапок повязали головы грязными полотенцами — холод на дворе стоял лютый.

Голая продолговатая комната с отсыревшими углами, некогда служившая рекреационным залом в гимназии госпожи Дарницкой, наполнилась простуженным кашлем, гомоном. Сквозь толсто запушенные окна смутно пробивался голубоватый свет раннего январского утра.

— Больше дыши, — острили воспитанники. — Скорей воздухи нагреются!

В ожидании завтрака они, как умели, коротали субботнее время и согревались. Вдоль стены «жали масло»: цепь десятка в полтора ребят, затискав одного подростка в угол, давила его до тех пор, пока он, весь красный, чуть не со слезами на глазах вырывался. Подросток тут же перебегал в другой конец цепи и с азартом начинал давить плечом ближнего, «выжимая масло» из того, кто теперь оказывался в углу. В сторонке на полу играли в «чика-бука»: невысоко подкидывали кверху айданы — крашеные косточки из коленных суставов барана, имевшие в интернате хождение наравне с «лимонами» — обесцененными миллионными «совдеповскими» купюрами.

Вот, поеживаясь с мороза, порог переступил долговязый воспитанник, остановился посреди зала, отыскивая взглядом товарищей. Сзади к нему немедленно подкрался веселый, бойкий паренек Васька Чайник, тихонько опустился на четвереньки. Ближний из ребят сильно толкнул в грудь зазевавшегося долговязого, и тот полетел назад, словно через колоду, стукнулся затылком об пол. Вокруг поднялся хохот. «Кувыркайся, дружок!» «Гля, братцы, клоун появился!» Плакать было нельзя, это вызвало бы только всеобщие насмешки: не разевай рот. Поэтому долговязый, болезненно улыбаясь, молча отошел к стене, в безопасное место.

К закрытой двери столовой то и дело подходил то один интернатец, то другой, заглядывали в щелку.

— Ну как? — спрашивали их.

— Хлеб раскладывают.

— Скорей бы, зануды, пускали, а то кишка кишке шиш кажет!

В зале то и дело завязывались ссоры, сыпались зуботычины, слышался скулеж. Сквозь толпу деликатно пробирался дежурный воспитатель Ашин — молодой, в потертом пальто с поднятым заиндевелым воротником.

— Не балуйтесь, мальчики, — говорил он тоном человека, неуверенного в том, что его послушают.

И действительно, ребята уступали ему дорогу, но затрещины вокруг раздавались не меньше и каждый продолжал развлекаться, как ему заблагорассудится.

Тягуче заскрипела уличная дверь с двумя кирпичами, подвешенными на веревке вместо блока, и в зал вошел скуластый, широкоплечий парень лет семнадцати в черном добротном полушубке до колен, в поярковых валенках. Он не торопясь снял шерстяные перчатки, поднял наушники шапки; движения его больших, сильных рук были уверенны, черные глаза из-под густых сросшихся бровей смотрели пытливо, властно, смуглые, почти оливковые щеки покраснели от холода.

— Чего, ребята, бузу затеяли? — негромко, ломающимся баском сказал парень, подходя к «жавшим масло». — Не нашли развлечения получше?

Занятые возней воспитанники не расслышали его слов. Те, кто заметил, начали толкать ближних:

— Ша, хватит! Видите: председатель исполкома.

— Да мы согреться, Горшенин, — сказал бывший казеннокоштный духовного училища Ахилла Вышесвятский.

— Обязательно на головах ходить? — насмешливо спросил Кирилл Горшенин.

— Не замерзать же! Пришли завтракать, а он на целый час запаздывает.

Ахилла Вышесвятский был длиннорукий подросток с крепкими покатыми плечами, смышленым взглядом. Одет в форменную шинель со светлыми пуговицами, прочные сапоги. Из-под картуза с темным пятном от споротого герба выглядывали льняные косицы давно не стриженных волос. Держался он уверенно, за себя умел постоять.