Ребята притихли и молча, напряженно следили за спором. Очевидно, все, кроме Исанова, понимали, что он случайная жертва, что Губан просто хочет вконец запугать Симина и достиг этого: Симин, весь белый, как зачарованный, смотрел на происходящее.
И тогда Губан с присущей ему решительностью яростно процедил сквозь зубы:
— Забыл уговор, товарищок? Взял — верни, не вернул — получай законные.
И влепил Исанову звонкую оплеуху.
От неожиданности Исанов растерялся. Он не успел еще прийти в себя, как Губан так же сильно и резко ударил его по другой щеке. Исанов заслонился обеими руками, попятился. Отведя руки бывшего гимназиста, Губан еще, хотя и тише, смазал его по лицу. Видимо, теперь он считал наказание достаточным.
Тогда Исанов вдруг остановился и крикнул во весь голос:
— Чего лезешь? Какое ты имеешь право драться? Хам!
— Хам? Вот я тебе еще дам!
Губан широко размахнулся, Исанов сумел уклониться от удара.
— Чего лезешь своими грязными руками? — продолжал он кричать. — Привык издеваться над слабыми! Сколько народу моришь голодом! Революция отменила ростовщиков. Не смей меня трогать, негодяй!
Веснушчатое лицо Губана посерело, он пригнул голову и коротким, страшным ударом кулака под челюсть свалил Исанова на пол.
Христоня Симин застыл у двери, не в силах оторвать глаз от рассвирепевшего Губана. Синеватые губы Христони кривились, он точно силился что-то сказать и весь дрожал. Ребята смотрели угрюмо. Все были возмущены поведением Губана, и даже веселый, незлобивый Васька Чайник пробормотал: «Ох, гад! Совести нету».
Исанова любили. Он был немного насмешливым, но отзывчивым товарищем, если чего ел, никогда не отказывал поделиться кусочком, охотно помогал отстающим готовить уроки. Те, кто сидел с ним за столом, видели, что Исанов и не думал хитрить с хлебом, то есть прятать так, чтобы заметил воспитатель. Андрей не хотел сваливать вину на него: мол, Ангел Серафим заставил. Пайку у Исанова обнаружили в рукаве, уже при выходе из столовой. И Симин тоже не был виноват: сам председатель исполкома Кирилл Горшенин за обедом взял его хлеб и покрошил в суп, чтобы не мог вынести.
Губан и сам почувствовал, что своей расправой резко настроил против себя весь интернат. Ребята очень чутки к правде и менее взрослых склонны к сделке со своей совестью. Все они прекрасно понимали, что Губан дерет с них шкуру, но они также понимали и то, что никто не заставляет их лезть к нему в кабалу. В чем они могут обвинить Губана? Он не пускает младших ребят на базар менять хлеб на макуху? Эта обязанность возложена на него заведующей Дарницкой. Взимает громадные проценты? Зато всегда может «выручить» пайкой хлеба, мяса, куском макухи. Раздает слабым затрещины? Это право сильного: такова жизнь. Однако зачем же бить невинного? И вот когда человек, угнетающий массу, совершает такой явно несправедливый поступок, ему немедленно вспоминают все обиды, атмосфера накаляется и общий протест грозит вылиться в бунт.
Губан был слишком уверен в убедительности своих кулаков и об этом не думал. Но, как все хитрые и осторожные люди, он сознавал, что толпе иногда надо уступить. Он больше не тронул Исанова и отошел, бросив напоследок:
— В другой раз будешь держать слово.
Из толпы угрюмо ответили:
— Тебе ж сказали: Исанчик ни при чем.
— Я сам свидетель, — громко вставил Ахилла Вышесвятский. — Своими ушами слыхал, как Горшенин говорил дежурному воспитателю: «Обыскивайте тех, кто не ест хлеб».
Он тоже, вместе с Исановым, жил в Губановой палате, и эта расправа, видимо, произвела на него тяжелое впечатление.
Губан посмотрел на Вышесвятского и промолчал.
Зато не промолчал поднявшийся с пола Исанов. Щеки его были в слезах, кровь из носа бежала по губам, подбородку. Сжав кулаки, он кинулся к Губану:
— Нет, за что ты меня побил, сволочь? За что? Почему ты целую зиму мучаешь весь корпус? Ты своей макухой и кулаками у скольких ребят высасываешь жизнь? И Дубинина из-за тебя в изолятор отнесли. Пацаны! — обратился Исанов к ребятам. — Что ж вы смотрите? Он бьет нас, а мы как овцы? Поодиночке он каждого, а давайте коллективно! Бей, чтобы в другой раз не трогал! Бей!
И, налетев на Губана, ударил его в зубы.
Второй раз за нынешний день кидались на Губана, и второй раз он не ожидал такой отчаянности. На этот раз Ванька почувствовал: прояви он слабость, растерянность, возможно, на него бросится еще несколько человек. Уже Данька Огурец, решительно поправив казачью фуражку над курчавым чубом, стряхнул с плеч полушубок и стал торопливо засучивать рукава; уже, сбычив голову, наперед полез неуклюжий тугодум Арефий Маркевич, а из задних рядов настороженно вытянул чирьястую, обвязанную тряпицей шею Терехин. Медлить было нельзя — и в следующее мгновение Исанов опять лежал на полу, а Губан встретил надвинувшуюся толпу яростным взглядом и тяжелыми, выставленными вперед кулаками. Никто не осмелился броситься первым. Или, может быть, не созрел еще у товарищества гнев? Да и день стоял — не время для общих потасовок.