Горшенин наклонился к Исанову, помог подняться и спросил, за что его побил Губан. Бывший гимназист не ответил. Он, как и подавляющее большинство интернатцев, свято чтил законы товарищества, презирал фискалов, а член исполкома в его глазах был чем-то вроде начальства. Исанов погрозил Губану кулаком:
— Ну, мерзавец, этого я тебе не прощу.
И плюнул ему в лицо.
Толпа расступилась, Исанов вышел, высоко запрокинув голову и придерживая нос двумя пальцами, чтобы не текла кровь. Губан рукавом вытер с уха плевок, сказал Горшенину:
— Видал?
Люхин опять вырвался вперед, горячо взмахнул изуродованной рукой.
— Да что ты смотришь, исполком? Ребята просто боятся сказать, а ты смотришь! Этот паразит советской власти… Губан этот отволохал парня за пайку. Губан стоял у двери и собирал долги. У него тут пол-интерната в кабале. Что вы на него молитесь? Революция освободила Россию от кровососов, а вы терпите! Разоблачить его на общем собрании и выгнать! Да еще морду набить на дорогу.
Губан судорожно задвигал шеей:
— Брехня не сало, ко мне не пристало. Понял, Люхин? Прикусил бы язык свой гадючий. Все за героя себя выдаешь? Хоть ты и ошивался с красной дивизией и в госпитале был, но… и со шпаной лазил. Запомни, калека: я не молодой месяц, чтобы на меня брехать. А то как бы не охрометь тебе и на язык.
— Что? — вскипел Люхин, вплотную подскочив к Губану. — Ну-ка, повтори, а то я оглох на левую пятку. Кизюль мне наворочаешь? Язык вырвешь? На, хватай! Дери! — Он вдруг скрипнул зубами, яростно зашипел. — Ну только я тебе, кулацкой морде, не интернатская овца. Понял? У нас бойцы в дивизии такую сволочь, как ты, к стенке ставили, смекнул? Я не за то на фронте руку потерял, чтобы перед тобой на пупке плясать. Да если ты, гад ползучий, меня хоть пальцем… — Люхин задохнулся. — Я тебе тупым кирпичом горло перепилю. Перегрызу гнилым зубом. У, контра, буржуйский выплевок!
Люхина трясло, казалось, он вот-вот кинется первый. И хоть Губан был гораздо сильнее его, но струсил перед таким напором: слишком неблагоприятно сложилась обстановка.
Сунув руки в отороченные карманы короткого полушубка, Горшенин молча наблюдал эту сцену. Внутри у Горшенина все клокотало. При жизни отца он считался одним из первых битков среди ребятни рабочей слободки, сейчас у него сильно чесались кулаки. Не будь он председателем исполкома, эх, и дал бы Губану взбучку!
— Нарываешься, Люхин? — угрожающе предупредил инвалида Губан. — После побегишь жалиться?
— Не дождешься. Отдай ребятам обратно пайки, что захапал. Исполком, — обратился Люхин к Горшенину, — пускай этот кровосос вернет хлеб, порции мяса. Вон они у него в кармане отдулись. Дай я его обыщу.
— Ты уверен в этом? — спросил Горшенин.
— Сгореть на месте!
Губан загнанно озирнулся, отыскивая Калю с мешком, чтобы незаметно передать полученные долги. Интернатцы, наоборот, сдвинулись плотнее, с явным намерением не подпустить к нему Холуя.
— Катя идет, Барыня, — послышалось в толпе, иона раздалась.
Через залу величаво шла Екатерина Алексеевна Дарницкая — высокая, прямая, седоволосая женщина лет под шестьдесят, с красивым, спокойным, несколько желтым лицом и исполненными достоинства манерами. Дарницкая была в теплом бурнусе из черного плюша, в черной низкой бархатной шляпке. Руки держала в муфте.
— Дети, что здесь происходит? — спокойно спросила она и повернулась к Горшенину.
Председатель исполкома угрюмо пожал плечами.
— Обычная история. Ванька Губан набил морду одному из своих должников.
Дарницкая вынула из муфты красивую желтоватую руку с батистовым платочком, крепко сжала его.
— Опять история с этой… как ее… макухой?
— Факт.
За время работы в исполкоме Горшенин успел приглядеться к Дарницкой. Он уважал эту образованную, высокочестную, рассудительную женщину, но считал, что заведовать таким учреждением, как интернат имени Степана Халтурина, она не может. Это не гимназия, где в большинстве учились вылощенные дети состоятельных родителей. Здесь нужен человек более деятельный, твердый и желательно — демобилизованный красноармеец, боец за советскую власть, чтобы ребята почувствовали в нем родного человека.
Наморщив лоб, Дарницкая некоторое время раздумывала.
— Как вам не стыдно драться? — важно и с укоризной обратилась она к Губану. — Вы ж… уже почти молодой человек. Неужели, мальчики, нельзя без грубых ссор? — спросила она всех, и в голосе ее прозвучало искреннее удивление. — Мы с вами присутствуем при событии огромной исторической важности: нарождении новой республики, где все отношения должны строиться на справедливости. Рукоприкладство мог себе в старое время позволить какой-нибудь городовой или пьяный мясник с бойни. А ведь вы воспитываетесь в педагогическом заведении. Разве можно так себя вести? Вы же, Губанов, с этой ужасной макухой… как вам не совестно спекулировать на голоде своих товарищей? Притеснять однокашника в трудную минуту — это же самый грязный вид эксплуатации, поймите это.