Бледный от волнения Кушковский глянул через головы ребят на Губана и зябко закутался в свою рванину:
— Не пойду. Совсем забьет.
— Эх, ты! — сердито сказал Данька и дернул себя за кучерявый чуб. — Если бы он меня… да теперь все одно поздно!
Действительно, Дарницкая повернула в столовую. Горшенин на минуту задержался возле Губана, погрозил ему пальцем:
— Не радуйся слишком рано. Понял? И еще запомни насчет Симина. Говорят, он твой вечный должник? Я велел его пайки крошить в суп, в чай. Попробуй его хоть мизинцем тронуть…
Председатель исполкома догнал заведующую, пошел рядом.
— Видно, гуманными мерами здесь ничего не сделаешь, — сказала Дарницкая. — Нужны иные педагогические средства. Придется обратиться в Отнаробраз.
— Давно я вам говорил, Екатерина Алексеевна: круче надо. Только Отнаробраз не поможет: я уже там был. Они мне заявили: «Где факты? Где свидетели?» Может, им еще протокол подать? Засели царские чиновники и крутят. Нам самим надо поймать Губана с поличным, разоблачить на общем собрании, тогда уж он не выскользнет. Ничего, я кое-какой материал собрал. Еще немного, и он будет в моих руках. Подберу свидетелей, подберу. Не больше недельки осталось ему прыгать.
Этих слов Горшенина оставшиеся в зале ребята не слышали. Они видели одно: Губан опять вышел сухим из воды. Да, он был неуязвим. И тот, кто, может, и осмелился бы выступить против него, в сотый раз убедился, что, кроме жестокой расправы вечером в палате, он ничего не добьется. Разве такие меры начальству следовало применять к этому кровососу?
Наиболее смелые из воспитанников поняли, что от Губана они могут избавиться только своими силами. Но как?
Едва только заведующая и председатель интернатского исполкома скрылись, Губан злобным взглядом обвел толпу, задержал его на Арефии Маркевиче и, вытирая рукавом вспотевший лоб, проговорил:
— Выкусили? Ну, паразиты, кое с кем я еще рассчитаюсь.
Ребята молча и торопливо стали расходиться.
IV
Обед в интернате, несмотря на свою скудность, тянулся долго: пока это дежурные разнесут по всем столам «зеркальный кондер» и ложку гречневой сечки на второе, пока это все похлебают; те задрались, у того ложку стащили, того надо заставить на глазах съесть порцию синей жилистой конины, того обыскать, покрошить хлеб в суп. Воспитатель, дежурный исполкомовец почти не отходили от столов. Уже заметно стемнело, когда последняя смена выходила из столовой.
Наступал самый томительный час. Света часто не было: городская электростанция, разбитая при артиллерийском обстреле и отремонтированная на живую нитку, то и дело выходила из строя. Опять начинались игры в «коня-кобылу», в «стенку»; снова «жали масло», кидали айданы: «чик» или «бук».
Когда гасла сорокасвечовая лампочка, «зала» погружалась в кромешную тьму, лишь тускло светились запущенные, обледенелые окна. Из какого-нибудь угла вдруг раздавалось пронзительное кошачье мяуканье, из другого угла тотчас ему яростно отвечал заливистый собачий лай. Общий взрыв хохота награждал искусных звукоподражателей. И сразу комната наполнялась кукареканьем, ржанием, пронзительным свистом. Чиркая спичкой, воспитатель и дежурный член исполкома пытались установить порядок, да где уж там!
Вспыхивала чадная коптилка, но и при ее полусвете слышались оплеухи, бычий рев, плач. Внезапно доносился икающий истерический смех: кого-то щекотали.
Наконец воспитанников поили «чаем» — незаваренным кипятком с желтым сырым кусочком кукурузного хлеба, и они, еще более голодные, шли спать; из первого корпуса через узкую, засугробленную площадь в двух направлениях растекались оборванные фигурки. Теперь они пробудут в спальнях до утра.
Во втором корпусе «на верху» и «на низу» было семь комнат — «палат», которые сообщались между собой внутренней лестницей и незапирающимися дверями. Палаты тесно заполняли ржавые железные койки с тощими матрацами, набитыми рыжими ожесточенными клопами. В шести комнатах спало свыше девяноста воспитанников, преимущественно младшего возраста. В маленькой, седьмой, стояло всего четыре койки, застеленные солдатскими одеялами и увенчанные подушками, шуршавшими соломой. Здесь жили Ванька Губан, его правая рука Каля Холуй и еще двое: Ахилла Вышесвятский и Андрей Исанов. Этим ребятам Ванька доверял, трогал их очень редко; сегодняшний случай с избиением однопалатника был исключением. Изнутри на двери комнаты висел толстый крючок: ночью Губан запирался.
Возвращаясь после чая в жилой корпус, Губан пожалел о том, что произошло в зале возле столовой.