Редкие встречные останавливались, качали головой. Одна старуха вслух спросила:
— Жулик, что ли? Ишь какой кобель: в пальте.
Отделение милиции помещалось внизу двухэтажного кирпичного дома. Усач втолкнул меня в большую полуголую приемную с щелеватым полом. Дубовая перегородка отделяла ее дальний угол. Там, развязно, перекинув ногу за ногу, сидела подмалеванная женщина в пестрой, короткой юбочке и в съехавшей набок шляпке: по виду «гулящая». Ей что-то нашептывал на ухо свежеподстриженный молодой босяк в грязной матросской тельняшке. В сторонке от них уныло сгорбился пожилой безработный с редкой бороденкой и подвязанной щекой, похожий на заболевшего козла.
Лампочка освещала голый стол в простенке между дверью и забранным железной решеткой окошком; здесь, смеясь, разговаривали двое милиционеров. Третий, с аккуратно зачесанным коком на непокрытой голове, сидел за столом и, слушая, улыбался: очевидно, это был дежурный. За его спиной на стене висел деревянный телефон с ручкой.
— Вот, товарищ начальник, — подобострастно обратился к нему усач. — Грабителя словил. Покушался на карман гражданина.
Дежурный с явным сожалением бросил последний взгляд на смеющихся милиционеров у окна, вздохнул, надел фуражку и принял начальственный вид.
— Вынь руки из карманов, — приказал он мне.
Я с самым почтительным выражением хлопал глазами и делал вид, будто не слышу.
— Кому сказано? — повысил дежурный тенорок. Его реденькие, словно выщипанные, бровки строго и удивленно подпрыгнули.
Очевидно, он решал: не применить ли ко мне сразу меры милицейского воздействия? Я вспотел от страха, но по-прежнему играл роль глухого. Терять мне больше было нечего, а вдруг пофартит? Достать меня через стол кулаком дежурный не мог и величественно отвернулся к усачу-горожанину в старомодной свитке.
— Где задержали?
— В аккурат у пивного ларька. Вертаюсь это я от кума, гляжу…
— Этот мужик меня бил, — вдруг громко сказал я. — Вот гляньте, какое ухо. С этой стороны совсем ничего не слышу. Прошу записать в протокол.
— Брешешь! — сказал усач в свитке и весь задвигался. — Крест святой, брешет. Я к тебе пальцем не коснулся. Может, и за шкирку… нельзя? Ты грабительствуешь над выпившим населением, а я и… взять не моги?
— Сперва докажи, что я крал! Докажи. Не разобрался, в чем дело, и дерется!
Вспомнив о своей «глухоте», я схватился за ухо, словно проверяя, на месте ли оно. Оба милиционера у зарешеченного окошка мельком, безучастно глянули на меня, на усача и продолжали веселый разговор. Дежурный раза три строго, с важностью произнес «гм», «дэ» и погрузился в длительное молчание, словно ему предстояло решить общегосударственную проблему.
— Балясный, — обратился он к узкоскулому подчиненному, с прямым, точно у копилки, ртом. — Придется того. Сходить. Выпивший там у ларька. Доставь… надо разобраться. Вот этот гражданин покажет.
Второй милиционер втолкнул меня за решетчатую перегородку в дальнем углу. Я примостился на скамью по другую сторону от «гулящей».
Вот и попался. Теперь суд, как говорил этот усач в старомодной свитке. И откуда он, паразит, взялся? Осел я, осел! Ведь в фабзавуче могли бы и не оставить на второй год. Разве не так случилось прошлой весной в семилетке? Я и там не готовил уроков. (Где я вообще хорошо учился?) На выпускном вечере заведующий Полницкий, улыбаясь в толстые красно-рыжие усы, сказал: «Авдееву неожиданно повезло: вытянул все предметы на «удочку». Я тогда густо покраснел: факт, что педсовет пожалел меня. В семилетке знали мое беспризорное прошлое. Оставить меня на второй год — значило закрыть дверь к высшему образованию. Вдруг образумлюсь? Я не хулиган, много читаю, «художник». Скорее всего, и в фабзавуче перевели бы во второй (он же и последний) класс. Кончил бы я его на будущую осень и заступил литейщиком: чем не житуха? Отхватывал бы зарплату, изучал психологию рабочих, а на досуге сочинял. Так нет же, бросил все, стервец: осточертел, видите ли, Харьков! Надоело изучать технологию металлов, химию, политэкономию. На черта-де они мне сдались? Вообще захотелось «новенького», встряхнуться! Знакомый бродяжий зуд. Осел, осел! Сколько раз я ни срывался на волю — всегда горько каялся. Гляди вот, найдут рублишки, затыренные, в поясе штанов, скажут ворованные, и тогда уж наверняка не избежать решетки.
Время тянулось медленнее, чем на станции в ожидании поезда.
Открылась дверь, милиционер Балясный и усач ввели пьяного в помятом костюме. Я невольно вздрогнул: вот он, мой «крестник», вот кого я хотел обокрасть. Здоров! Ишь какие ручищи. Еще, гляди, звезданет в другое ухо, на самом деле оглохнешь. Лицо у мужчины было опухшее, цвета горячего чугуна. На голову ему надели кепку, он бессмысленно поводил мутными глазами и покачивался, как маятник, видимо совершенно не понимая, что с ним происходит.