— Ого! — сказал муж.
Я залился смехом.
— Ну? А говорили — не похристосуюсь. Вот и похристосовался!
— Однако, — сказал муж.
— Не правда ли? Хе — хе. Стоит только захотеть. Кстати, — вспомнил я. — Знаете вы анекдот о «стоит только захотеть»?
— Какой анекдот?
— Я вам расскажу..
Мне пришло в голову, что анекдот этот не совсем приличен и при даме рассказать его неудобно. Но эту мысль заменила другая:
— В сущности, ведь она замужняя и прекрасно все должна понимать…
И я сказал вслух:
— Анна Петровна! Разрешите рассказать этот смешной анекдот при вас. Правда, он немножко, как это говорится, того, — ну, да ведь и вы хе — хе — не девочка же. Я думаю, — прекрасно все понимаете, а?
Я, улыбаясь, заглядывал ей в лицо, а она встала и неожиданно куда — то вышла.
— Странная она какая — то сегодня, — удивился я.
— Это вы ее со своим анекдотом прогнали, — объяснил муж. — Нельзя же при дамах неприличные анекдоты рассказывать.
На меня от этих слов сразу повеяло такой непроходимой пошлостью узких мещанских узаконений и копеечной моралью людей, зарывшихся в свое грошовое мещанское благополучие, что я не выдержал и сказал:
— Почему? Ну, будем, дорогой Илья Ильич, откровенны хоть раз в жизни. Ведь не институтка же ваша жена? Представьте, если бы я был ее любовником — она бы выслушала от меня этот анекдот и только бы посмеялась. Я буду говорить, извините меня, просто: то, что мы с ней чужие, — это простой случай! Конечно, я не говорю…
Муж хотел что — то возразить, но в это время вошла жена.
— Ильюша! Тебя сейчас просят по важному делу к Дебальцевым. Нужно тебе сейчас ехать, а мне уже пора в театр на дневное представление.
— Простите, — сказал я. — Я не буду вас задерживать. Только какие же сегодня театры? В первый день театров не бывает.
— Бывает.
— Уверяю вас — не бывает. Я это хорошо знаю. Вас, наверное, обманули!
Она закусила губу:
— Ну, один театр все — таки открылся.
Прекрасно зная, что в первый день в театрах не играют, я был поражен до глубины души. Очевидно, Анна Петровна была жертвой чьей — то глупой шутки.
— Это надо выяснить, — сказал я. — Вы позволите мне поехать с вами? Нет ли здесь какой — нибудь глупой шутки или чего — нибудь еще похуже. Дело в том, что я могу поклясться, что в первый день ни в каких театрах не играют.
— Это театр в частном доме, — сказала она, задумчиво отворачиваясь.
— Ах, так?.. А что идет?
— Эта… Сирано — де — Бержерак.
— Прекрасно! Я давно хотел видеть эту пьеску (отчего бы мне не посмотреть ее? — подумал я). Слушайте, поедем вместе.
— Это неудобно, — быстро ответила она. — Я по приглашению.
— Пустяки! Я заплачу десять рублей. В пользу там каких— нибудь вдов или сирот. Вот. Получите!
Вынув десять рублей, я пытался всунуть их ей в руку, но она не взяла.
— Стесняетесь от молодого человека деньги получать? — пошутил я. — Явление в наш практический век беспримерное! Ну, прощайте. Не буду вас задерживать.
Я вышел. Так как следующий визит был у меня намечен в книжке «к Ахеевым», я взял извозчика и поехал.
Несмотря на теплый ясный воздух, мне почему — то взгрустнулось.
— В сущности, — подумал я, — к чему это все? Все эти визиты, окорока, английская горькая, христосование? Ведь все равно все умрут. И я умру… И извозчик умрет.
Сердце мое охватила смертельная жалость к этому понуренному, терпеливо сидящему на козлах человеку, который должен умереть, и — ни одна душа о нем не вспомнит. После безрадостной жизни — безвестная смерть!
— Извозчик! — предложил я. — Хочешь я доставлю тебе удовольствие?
— Какое? — обернулся он.
— Хочешь, я тебя покатаю? Ты садись на мое место, а я на твое. Хочешь.
— Нельзя. Обштрахуют.
Мне до слез было жаль этого покорного печального человека.
— На сколько? — спросил я. — Ну, самое большее, на двадцать пять рублей? Так получай их! А теперь — пересаживайся!
Может быть, с точки зрения уличного благоприличия это и было странно, но моральная красота моего поступка искупала какие — то глупейшие уличные правила, и я, без тени смущения, перелез на козлы.
Уличные моралисты, — судите меня!
Я довез извозчика до самого подъезда Ахеевых и, остановившись, слез. И неожиданно в голову мне пришла простая человеческая мысль, центром которой был оправлявший в этот момент сбрую извозчик.
— Извозчик, — подумал я, — такой же человек, как и другие… Почему я могу войти к Ахеевым, а он не может? Потому что на нем грубый армяк и что он крестьянин? А Кольцов? А Никитин? И я спрошу их прямо: вот вы, господа, либеральничаете, говорите о меньшем брате… А посадите ли вы его с собой за стол?