— Спой мне, — тихо попросил я, очнувшись, — что — нибудь тихое, задушевное, отчего бы душа сладко и больно сжималась.
Извозчик послушно открыл рот и запел. Глухие надтреснутые звуки выходили, разливаясь в предвечернем воздухе. Но вот они окрепли, зазвенели — и полилась широкая безудержная русская песня.
— И — и — э — э — ух — ха! га — а — а, — пел извозчик, и тихо припал, притаился истомленный солнцем воздух.
— Кто здесь песни орет? А? Отчего ты не на козлах? — раздался сверху чей — то грубый голос. — В участок захотел, полосатый черт.
Мы вскочили.
Перед нами стоял грубый, с красным лицом, городовой и махал кулаком.
— Вы кричать не имеете права, — возразил я. — А если вы оскорбили моего товарища, назвав его полосатым чертом, то он выше этого. Стыдно ругаться! Вы себя этим унизили, а не его. Сами вы полосатый невыносимый дурак!
— А — га — га! — завопил городовой. — Ругаться? Пойдем!
Я вырвался из его рук, ударил его кулаком в лицо, отчего он упал, отбежал в сторону и крикнул своему другу извозчику:
— Спасайся! Бежим! Против нас целый заговор — я все понял! Держись около меня.
И мы побежали.
На нашем пути встретилась какая — то церковь.
— Храм Божий! Сюда! — скомандовал я. — Здесь мы в сравнительной безопасности.
— Пойдем на колокольню, — предложил извозчик.
— Прекрасно! Беги вперед!
Колокольня была открыта. Мы вбежали по узкой лесенке и захлопнули за собой обе двери. В глазах моего спутника горело мужество, а его беззаветная храбрость ободряла и меня, усталого, измученного…
— Часов пять мы здесь продержимся, — сказал я. — А там придет подмога. Мои молодцы не дремлют.
Мы залегли на колокольне.
Я отламывал кирпичи на случай защиты от неожиданного нападения, а мой верный извозчик схватился за язык большого колокола и, раскачав его, зазвонил тревожно и громко.
— Надо бы так устроить, — посоветовал я, — чтобы наши друзья услышали эти призывные звуки, а враги не догадались, где мы.
Извозчик обещал приложить к этому все усилия и зазвонил еще громче. Я выглянул в амбразуру окна.
— Идут! Борись, брат! Мужайся.
Мы поцеловались, схватили кирпичи и осыпали ими черную толпу врагов, глухо шумевшую внизу.
— Сдавайтесь! — крикнули они.
— Ни за что! — отвечал я, высовываясь. — Лучше смерть, чем позор.
Извозчик прищурился и бросил в них кирпичом; потом сел под колокол и сразу, как мертвый, уснул.
— Борись, Петя, — посоветовал я, прилег у окна и положил голову на какую — то скамеечку.
Что было дальше — не помню.
Если бы все случившееся произошло глухою ночью, когда осенний ветер дует в трубы и темные силы справляют свой дикий шабаш, туманя и мороча человека, сбитого ими с толку, — это еще было бы допустимо.
Но как могло случиться среди бела дня то, что рассказано выше, я до сих пор не могу объяснить.
И стоим мы теперь с моим другом извозчиком, недоумевающие, с пальцами, положенными на полураскрытые уста, и с тоской спрашиваем:
— За что? На два месяца? За что же, Господи?
ПЕТУХОВ
Муж может изменять жене сколько угодно и все — таки будет оставаться таким же любящим, нежным и ревнивым мужем, каким он был до измены.
Назидательная история, случившаяся с Петуховым, может служить примером этому.
Петухов начал с того, что, имея жену, пошел однажды в театр без жены и увидел там высокую красивую брюнетку. Их места были рядом, и это дало Петухову возможность, повернувшись немного боком, любоваться прекрасным мягким профилем соседки.
Дальше было так: соседка уронила футляр от бинокля — Петухов его поднял; соседка внимательно посмотрела на Петухова — он внутренно задрожал сладкой дрожью; рука Петухова лежала на ручке кресла — такую же позу пожелала принять и соседка… а когда она положила свою руку на ручку кресла — их пальцы встретились.
Оба вздрогнули, и Петухов сказал:
— Как жарко!
— Да, — опустив веки, согласилась соседка. — Очень. В горле пересохло до ужаса.
— Выпейте лимонаду.
— Неудобно идти к буфету одной, — вздохнула красивая дама.
— Разрешите мне проводить вас.
Она разрешила.
В последнем антракте оба уже болтали как знакомые, а после спектакля Петухов, провожая даму к извозчику, взял ее под руку и сжал локоть чуть — чуть сильнее, чем следовало. Дама пошевелилась, но руки не отняла.