Хотя Феодат происходил из рода героев, он не был знаком с искусством войны и чувствовал отвращение к ее опасностям. Хотя он изучал произведения Платона и Цицерона, философия не очистила его души от самых низких ее наклонностей - от корыстолюбия и трусости. Он достиг престола неблагодарностью и убийством и при первой угрозе врага унизил и свое собственное достоинство, и достоинство народа, уже презиравшего своего недостойного монарха. Будучи напуган недавним примером Гелимера, он уже воображал, что его влекут в цепях по улицам Константинополя; страх, который внушало имя Велисария, усиливался от красноречия византийского посла Петра, и этот смелый и хитрый адвокат убедил Феодата подписать договор, который был так позорен, что не мог доставить прочного мира. Было условлено, что в своих приветственных возгласах римский народ будет произносить имя императора прежде имени готского короля и что всякий раз, как будет где-либо поставлена бронзовая или мраморная статуя Феодата, по правую от нее сторону будет поставлено божественное изображение Юстиниана. Вместо того чтобы возводить других в звание сенаторов, король Италии впредь должен был искать этого звания для самого себя и без согласия императора не имел права приводить в исполнение над священниками и сенаторами приговоров о смертной казни или о конфискации их имуществ. Бессильный монарх отказался от обладания Сицилией, предложил ежегодно доставлять, в знак своей зависимости, золотую корону весом в триста фунтов и обещал высылать, по требованию своего государя, на службу империи вспомогательное войско из трех тысяч готов. Удовлетворенный этими необыкновенными уступками, Юстинианов агент поспешил возвратиться в Константинополь; но едва успел он доехать до Альбанской Виллы, как был отозван встревоженным Феода-том; тогда между королем и послом произошел разговор, который стоит того, чтобы быть цитированным во всей своей оригинальной наивности: "Думаете ли вы, что император утвердит этот договор?" - "Может быть". - "Если он не захочет утвердить, что из этого выйдет?" - "Война". - "Будет ли такая война справедлива или благоразумна?" - "Без всякого сомнения, потому что каждый будет действовать сообразно со своим характером". - "Что вы хотите этим сказать?" - "Вы - философ, а Юстиниан - римский император: последователю Платона было бы неприлично проливать кровь многих тысяч людей из-за личной вражды, а преемник Августа стал бы отстаивать свои права и силою оружия возвратил бы империи ее прежние провинции". Этого довода, быть может, не было достаточно для того, чтобы убедить, но было достаточно для того, чтобы встревожить и смирить слабодушного Феодата: он скоро дошел до самого скромного предложения - уступить свою власть над готами и италийцами за ничтожную пенсию в 48 ООО фунт, стерл. и провести остаток своей жизни в невинных занятиях философией и земледелием. Оба договора он вручил послу, взявши с этого последнего ненадежное клятвенное обещание, что второй из этих договоров не будет предъявлен до тех пор, пока первый не будет решительно отвергнут. Развязку нетрудно было предвидеть. Юстиниан потребовал, чтобы готский король отрекся от престола, и получил его отречение. Неутомимый поверенный императора возвратился из Константинополя в Равенну с подробными инструкциями и с любезным письмом, в котором император превозносил мудрость и великодушие короля-философа, соглашался на уплату просимой пенсии и обещал такие почести, какими только мог пользоваться подданный и католик; однако окончательное исполнение договора было благоразумно отложено до той поры, когда оно могло бы быть поддержано присутствием и авторитетом Велисария. Но в этот промежуток времени два римских полководца, вступившие в провинцию Далмацию, были разбиты и умерщвлены готскими войсками. Слепое и постыдное отчаяние Феодата внезапно перешло в неосновательную и пагубную самоуверенность, и он осмелился принять с угрозами и с пренебрежением Юстинианова посла, который потребовал исполнения данных обещаний и приведения его подданных к присяге и смело отстоял принадлежавшую его званию привилегию личной неприкосновенности. Приближение Велисария рассеяло эти самообольщения гордости, а так как первая кампания была употреблена на завоевание Сицилии, то Прокопий относит вторжение в Италию ко второму году Готской войны.
Оставив достаточные гарнизоны в Палермо и в Сиракузах, Велисарий посадил в Мессине свои войска на суда и высадился, без всякого сопротивления, на противоположном берегу у города Регия. Один готский принц, женатый на дочери Феодата, стоял там с армией, которой было поручено охранять вход в Италию; но он, без всяких колебаний, последовал примеру своего государя, не исполнявшего ни своих общественных, ни своих семейных обязанностей. Вероломный Эбермор перешел со своими приверженцами в римский лагерь и был отправлен в Константинополь, для того чтобы наслаждаться там рабскими придворными отличиями. Флот и армия Велисария прошли от Регия до Неаполя вдоль берега моря около трехсот миль, почти ни на минуту не теряя друг друга из виду. Жители Бруттия, Лукании и Кампании, питавшие отвращение и к имени готов, и к их религии, нашли благовидное для себя оправдание в том, что не было возможности защищать их развалившиеся городские стены; солдаты Велисария платили настоящую цену за съестные припасы, которые доставлялись им в изобилии, а местные землепашцы и ремесленники прервали свои мирные занятия только из желания посмотреть на новых пришельцев. Выросший в большую и многолюдную столицу Неаполь долго сохранял язык и нравы греческой колонии, а выбор Вергилия прославил эту очаровательную местность, привлекавшую к себе тех, кто любил спокойствие и серьезные занятия вдали от шума, копоти и стеснительной роскоши Рима. Лишь только Велисарий обложил город и с моря, и с сухого пути, он принял в аудиенции депутатов от местного населения, которые убеждали его пренебречь недостойным его славы завоеванием, сразиться с готским королем в генеральном сражении и после победы требовать, в качестве хозяина столицы, покорности от всех подвластных Риму городов. "Когда я вступаю в переговоры с моими врагами, - отвечал римский главнокомандующий с высокомерной усмешкой, - я имею обыкновение давать, а не выслушивать советы: впрочем, я держу в одной руке неизбежную гибель Неаполя, а в другой такой же мир и такую же свободу, какими наслаждается теперь Сицилия". Из опасения, чтобы не пришлось потратить на осаду много времени, он согласился на самые снисходительные условия, в точном исполнении которых служила порукой его честь; но жители Неаполя разделялись на две партии, и те из них, которые принадлежали к греческой демократии, воспламенялись, слушая речи своих ораторов, которые с энергией и не без основания уверяли, что готы накажут их за измену и что сам Велисарий будет уважать их за преданность их государю и за их мужество. Впрочем, их совещания не были совершенно свободны: над городом властвовали восемьсот варваров, жены и дети которых содержались в Равенне в качестве заложников за их верность, и даже евреи, которые были и богаты, и многочисленны, сопротивлялись с бешенством фанатизма, опасаясь введения притеснительных для их религии законов Юстиниана. Даже в более позднюю эпоху окружность Неаполя измерялась только двумя тысячами тремястами шестьюдесятью тремя шагами; его укрепления охранялись непроходимыми пропастями и морем; когда неприятель завладевал водопроводами, воду можно было доставать из колодцев и родников, а запасов продовольствия было достаточно для того, чтобы истощить терпение осаждающих. По прошествии двадцати дней терпение самого Велисария почти совершенно истощилось и он примирился с печальной необходимостью снять осаду для того, чтобы успеть до наступления зимы двинуться на Рим и на готского короля. Но его вывело из затруднительного положения отважное любопытство одного исавра, который осмотрел высохший канал одного водопровода и втайне донес, что там можно пробуравить проход, через который вооруженные солдаты могут в один ряд проникнуть в самую середину города. Когда эта работа была втайне окончена, человеколюбивый главнокомандующий в последний раз и по-прежнему без всякого успеха обратился к осажденным с предостережениями от неминуемой опасности, рискуя, что его тайна будет открыта. В темную ночь четыреста римлян проникли внутрь водопровода, взобрались по привязанной к оливковому дереву веревке в дом или в сад одной жившей в одиночестве женщины, затрубили в свои трубы, захватили врасплох часовых и проложили путь для своих товарищей, которые взобрались со всех сторон на городские стены и отворили городские ворота. Всевозможные преступления, которые общественное правосудие признает заслуживающими наказания, совершались по праву завоевания; гунны отличались своим жестокосердием и своими святотатствами; один Велисарий появлялся на улицах и в церквах Неаполя для того, чтобы смягчать бедствия, о которых он предупреждал. "Золото и серебро, -восклицал он неоднократно, - составляют справедливую награду за вашу храбрость. Но не трогайте жителей; они христиане, они молят о пощаде, они теперь подданные вашего государя. Отдайте детей родителям, жен мужьям и вашим великодушием докажите им, от каких друзей они так упорно отказывались". Город был спасен добродетелями и авторитетом своего завоевателя, и когда неаполитанцы возвратились домой, они нашли некоторое утешение в том, что спрятанные ими сокровища были целы. Состоявший из варваров гарнизон вступил в императорскую службу; Апулия и Калабрия, избавившись от ненавистного присутствия готов, признали над собою верховную власть Юстиниана, а историк подвигов Велисария оставил нам интересное описание клыков Калидонского вепря, которые еще показывались в ту пору в Беневенте.