Восшествие Хосрова на престол сопровождалось празднествами и смертными казнями, и музыку, игравшую на царских банкетах, нередко прерывали стоны умиравших или изувеченных преступников. Общее помилование доставило бы утешение и спокойствие стране, потрясенной последними переворотами; но прежде чем порицать кровожадные наклонности Хосрова, мы должны справиться, не были ли персы приучены впадать в одну из двух крайностей — или бояться жестокости своего государя, или презирать его слабость. Руководствуясь или мщением, или справедливостью, победитель подверг заслуженному наказанию и восстание Бахрама, и заговор сатрапов; заслуги самого Биндоэса не могли смыть с его рук царскую кровь, а сын Ормузда желал доказать свою невинность и поддержать уважение к священной неприкосновенности монархов. В то время как могущество Рима было в полном цвете, несколько монархов были обязаны своим возведением на персидский престол оружию и влиянию первых Цезарей. Но их подданным скоро внушали отвращение и пороки, и добродетели, усвоенные ими в чужой стране, а непрочность их владычества послужила поводом для народного поверья, что прихотливое легкомыслие восточных рабов с одинаковым увлечением и просило римлян о выборе для них царя, и протестовало против такого выбора. Но славе Маврикия придало новый блеск продолжительное и благополучное царствование его сына и союзника. Отряд из тысячи римлян, состоявших при Хосрове в качестве телохранителей, свидетельствовал о его доверии к преданности иноземцев; когда его власть укрепилась, он нашел возможным отпустить этих непопулярных защитников, но он всегда относился к усыновившему его императору с одинаковой признательностью и уважением, и до самой смерти Маврикия мир и союз между двумя империями оставались нерушимыми. Однако продажная дружба римского императора была куплена дорогими и важными подарками; ему были возвращены крепости Мартирополь и Дара, а жители персидской Армении с радостью перешли в подданство империи, восточные пределы которой расширились до берегов Аракса и до соседних с Каспийским морем стран, чему еще не было примера в прежние времена. Благочестивые люди питали надежду, что не только государство, но и церковь извлекут для себя пользу из этого переворота; но если Хосров с искренним сочувствием внимал советам христианских епископов, эти впечатления были сглажены усердием и красноречием магов, а если он был вооружен философским равнодушием к религии, он приспособлял свои верования или, скорее, публичное выражение своих верований к разнообразным требованиям своего положения то в качестве изгнанника, то в качестве монарха. Мнимое обращение персидского монарха в христианство ограничивалось местным и суеверным поклонением одному из антиохийских святых Сергию, который внимал его молитвам и являлся ему в сновидениях; он обогатил раку этого святого приношениями золота и серебра и приписывал своему незримому покровителю успехи своего оружия и беременность любимой своей жены Сиры, которая была ревностной христианкой. Красота Сиры, или Схирины, ее остроумие и музыкальные дарования до сих пор славятся в истории Востока или, вернее, в восточных сказках; ее собственное имя означает на персидском языке нежность и грацию, а прозвище Парвиз заключает в себе намек на прелести ее царственного любовника. Однако Сира никогда не разделяла страсти, которую внушала, и счастье Хосрова было отравлено ревнивым подозрением, что в то время, как он обладал ее особой, ее сердце принадлежало менее знатному избраннику.
В то время как величие римского имени воскресало на Востоке, — в Европе положение дел приняло менее удовлетворительный и менее блестящий оборот. С удалением лангобардов и гибелью гепидов уничтожалось на Дунае равновесие двух сил, и авары прочно утвердили свое владычество от подножия Альп до берегов Эвксинского моря. Царствование Баяна было самой блестящей эпохой их монархии; их каган, живший в деревенском дворце Аттиллы, по-видимому, принял за образец характер и политику этого завоевателя; но так как давно знакомые нам сцены стали тогда повторяться на менее обширном пространстве, то подробное описание копии не имело бы ни величия оригинала, ни его новизны. Гордость Юстина II, Тиберия и Маврикия была унижена надменным варваром, который едва ли мог опасаться для самого себя тех бедствий войны, которым подвергал других, и всякий раз, как Азии угрожала опасность со стороны Персии, Европе приходилось страдать от нашествий аваров или от их дорого стоившей дружбы. Когда римские послы просили у кагана личного свидания, им приказывали подождать у входа в его палатку и проходило десять-двенадцать дней, прежде нежели он соглашался принять их. Если содержание или тон данного им поручения был оскорбителен для его слуха, он с действительным или с притворным гневом оскорблял их достоинство и достоинство их государя, отдавал их обоз на произвол грабителей и щадил их жизнь только в том случае, если они обещали привезти более дорогие подарки и впредь выражаться более почтительно. Но его собственные послы пользовались и злоупотребляли в Константинополе самой неограниченной свободой: они назойливо требовали увеличения подати или возвращения пленников и дезертиров, и достоинство империи почти одинаково унижалось и от позорной уступчивости, и от тех лживых и трусливых оправданий, с помощью которых устранялись их дерзкие притязания. Каган никогда не видывал слонов, и его любопытство было возбуждено странным и, быть может, преувеличенным описанием этого удивительного животного. По его приказанию самый большой слон из императорских конюшен был одет в великолепную сбрую и в сопровождении многочисленной прислуги отведен в находившуюся на равнинах Венгрии царскую деревню. Осмотр громадного животного внушил ему удивление, отвращение и, может быть, страх, и он осмеял бесплодное усердие римлян, отправлявшихся на край земли и моря отыскивать такую бесполезную редкость.
Он выразил желание уснуть на золотой кровати на счет императора. Богатства Константинополя и искусное трудолюбие его художников были немедленно употреблены в дело для удовлетворения этой прихоти; но когда работа была окончена, каган презрительно отверг подарок, недостойный величия могущественного царя. Это были случайные взрывы его высокомерия, но его жадность была более постоянной и более легко удовлетворимой страстью; богатые и регулярно доставлявшиеся запасы шелковых одеяний, мебели и посуды внесли в палатки скифов грубые зачатки искусств и роскоши, индийский перец и корица возбуждали аппетит варваров; ежегодная субсидия, или дань, была увеличена с восьмидесяти тысяч золотых монет до ста двадцати, а после всякого перерыва ее уплаты вследствие войны первым условием нового мирного договора всегда было внесение недоимки с громадными процентами. Принимая тон варвара, непривычного ко лжи, аварский монарх делал вид, будто он оскорблен недобросовестностью греков; однако и сам он не уступал самым цивилизованным нациям в искусстве притворяться и обманывать. В качестве преемника лангобардов он заявил свои права на важный город Сирмий, издревле служивший оплотом для иллирийских провинций. Равнины Нижней Венгрии покрылись аварской конницей, а в Герцинском лесу был построен флот из больших шлюпок с целью спуститься по Дунаю и перевезти на Саву материалы, необходимые для постройки моста. Но так как господствовавший над слиянием двух рек сильный гарнизон Сингидуна мог воспрепятствовать этому плаванию и разрушить замыслы кагана, то этот последний разогнал все опасения, дав торжественную клятву, что он ничего не замышляет ко вреду империи. Он клялся символом бога войны, своим мечом, что намеревался строить мост через Саву не для того, чтобы напасть на римлян. “Если я нарушу мою клятву,— продолжал неустрашимый Баян,— пусть и я сам, и мой народ погибнет от меча; пусть небеса и небесное божество огонь обрушат на наши головы! Пусть леса и горы погребут нас под своими развалинами! И пусть Сава потечет вспять наперекор законам природы и поглотит нас в своих разгневанных волнах!” Произнеся это проклятие, он спокойно спросил, какая клятва считалась у христиан самой священной и ненарушимой и какое клятвопреступление было всего более опасно нарушать. Епископ Сингидуна подал ему евангелие, которое каган принял с благоговением, став на колена.
“Клянусь,— сказал он, — тем Богом, который выразил свою волю в этой священной книге, что у меня нет ни лжи на языке, ни коварства в душе”. Лишь только он встал, он стал торопиться постройкой моста и отправил посланца, чтобы возвестить о том, чего не желал долее скрывать. “Известите императора,— сказал вероломный Баян,— что Сирмий окружен со всех сторон. Посоветуйте ему удалить оттуда граждан, вывезти их имущество и отказаться от обладания городом, которому уже нельзя оказать ни помощи, ни защиты”. Оборона Сирмия продолжалась более трех лет без всякой надежды на помощь извне; городские стены еще были невредимы; но внутри их голод свирепствовал до тех пор, пока полунагие и голодные жители не сдались на капитуляцию с правом удалиться, куда пожелают. Находившийся в пятидесяти милях оттуда Сингидун постигла более жестокая участь: его здания были срыты до основания, а его жители были осуждены на рабство и изгнание. Однако от развалин Сирмия не осталось никаких следов, а выгодное положение Сингидуна скоро привлекло туда новую колонию склавинов, и слияние Савы с Дунаем до сих пор охраняется укреплениями Белграда, или Белого Города, обладание которым так часто и так упорно оспаривали друг у друга христиане и турки. Белград отделен от стен Константинополя расстоянием в шестьсот миль; все это пространство было опустошено огнем и мечом; кони аваров купались попеременно то в Эвксинском море, то в Адриатическом, и напуганный приближением более свирепого врага, римский первосвященник дошел до того, что стал смотреть на лангобардов как на защитников Италии. Один пленник, доведенный до отчаяния тем, что его соотечественники отказались внести за него выкуп, познакомил аваров с искусством строить и употреблять в дело военные машины; но первые попытки аваров в этом деле были неудачны, и в том, что касалось сооружения машин, и в том, что касалось их употребления, а сопротивление Диоклетианополя и Береи, Филиппополя и Адрианополя скоро истощило и искусство, и терпение осаждающих. Баян вел войну по-татарски; тем не менее он был доступен человеколюбию и великодушию: он пощадил город Анхиал за то, что местные целебные воды восстановили здоровье самой любимой из его жен, и сами римляне признавались, что их измученная голодом армия была накормлена и спасена благодаря великодушию врага. Его власть простиралась на Венгрию, Польшу и Пруссию от устьев Дуная до устьев Одера, а его недоверчивая политика заставляла его разделять и переселять его новых подданных. Восточные страны Германии, оставшиеся незанятыми вследствие удаления вандалов, были заселены славянскими колонистами; те же самые племена мы находим в соседстве с Адриатическим и с Балтийским морями, а в самом центре Силезии встречаются вместе с именем самого Баяна названия иллирийских городов Нейсса и Лиссы. Каган так распределил и свои войска, и свои провинции, что первый натиск неприятеля обрушивался на его данников, жизнью которых он вовсе не дорожил; поэтому неприятельский меч уже успевал притупиться, прежде чем имел дело с врожденной храбростью авар.