Благодаря союзу с Персией оказалось возможным употребить находившиеся на Востоке войска на защиту Европы, и Маврикий, десять лет выносивший дерзости кагана, объявил, что лично поведет свою армию против варваров. В течение двух столетий ни один из преемников Феодосия не появлялся на полях сражений; они беспечно проводили свою жизнь в константинопольском дворце так, что греки совершенно позабыли о том, что название император в своем первоначальном смысле означало начальника республиканских армий. Воинственный пыл Маврикия встретил противодействие в низкой лести Сената, в трусливых суевериях патриарха и в слезах императрицы Константины; все они умоляли его возложить трудности и опасности скифской компании на одного из своих военачальников. Не обращая внимания на их советы и просьбы, император отважно выступил в поход и удалился от столицы на расстояние семи миль; перед фронтом было развернуто священное знамя креста, и Маврикий с гордым сознанием своего могущества сделал смотр многочисленным ветеранам, сражавшимся и побеждавшим по ту сторону Тигра. Анхиал был окончательным пределом его наступательного движения и на море, и на суше: он безуспешно ожидал чуда в ответ на свои ночные молитвы; его душа была потрясена смертью любимой лошади, встречей с кабаном, бурей с ветром и дождем и рождением уродливого ребенка, и он совершенно позабыл о том, что самое лучшее из всех предзнаменований — решимость обнажить свой меч на защиту своего отечества. Под предлогом приема персидских послов император возвратился в Константинополь, заменил заботы о войне заботами о благочестии и обманул общие ожидания как своим приездом, так и выбором своих заместителей. Слепое пристрастие родственной привязанности могло бы служить оправданием для назначения главнокомандующим его брата Петра, который уже был известен тем, что обращался в бегство с одинаковым позором, и перед варварами, и перед своими солдатами, и перед жителями одного римского города. Этот город — если мы не введены в заблуждение сходством названий и характера жителей — был знаменитый Азимунций, один устоявший против нашествия Аттилы. Мужество, с которым в ту пору защищалось его воинственное юношество, перешло по наследству к следующим поколениям, и жители получили от первого и от второго Юстина почетную привилегию браться за оружие лишь для защиты своей родины. Брат Маврикия попытался нарушить эту привилегию и присоединить отряд этих патриотов к служившим в его армии наемникам; они удалились в церковь, но он не побоялся нарушить святость этого убежища; народ вступился за них, запер городские ворота, появился на городском валу с оружием в руках, и трусость Петра оказалась равной с его наглостью и несправедливостью. Военные заслуги Комменциола могут служить сюжетом скорее для сатиры или для комедии, чем для серьезной истории, так как он не обладал даже столь обыкновенным достоинством личной храбрости. Его торжественные совещания, странные эволюции и секретные распоряжения всегда имели целью доставить ему предлог для бегства или для проволочек. Если он выступал на встречу к неприятелю, красивые долины Гемских гор представлялись для него непреодолимым препятствием; но во время отступления он с бесстрашной любознательностью отыскивал неудобопроходимые и заглохшие тропинки, о существовании которых позабыли даже местные старожилы. Единственная кровь, которую он проливал, текла из-под ланцета хирурга по случаю действительной или мнимой его болезни, а его здоровье, отличавшееся необыкновенной способностью предчувствовать приближение варваров, всегда восстанавливалось от спокойствия и безопасности зимнего сезона. Монарх, который был способен назначить на высшую должность и поддерживать этого недостойного фаворита, не имеет никаких прав на славу, которую стяжал назначенный им в помощники к Комменциолу Приск. В пяти сражениях, которые, как кажется, были проведены с искусством и с энергией, семнадцать тысяч двести варваров были взяты в плен; около шестидесяти тысяч, вместе с четырьмя сыновьями кагана, были убиты; римский военачальник застал врасплох мирный округ гепидов, полагавшихся на покровительство авар, а свои последние трофеи он стяжал на берегах Дуная и Тиссы. Со смерти Траяна римские армии не проникали так глубоко внутрь древней Дакии; однако военные успехи Приска оказались бесследными и бесплодными: он был отозван вследствие опасения, что неустрашимый Баян готовится со свежими силами отомстить за свое поражение под стенами Константинополя.
В лагерях Юстиниана и Маврикия теория военного искусства была не менее хорошо знакома, чем в лагерях Цезаря и Траяна. Византийские мастеровые еще не разучились придавать самый крепкий закал железу, которое добывалось из Тосканы или из Понта. Магазины были наполнены всякого рода оружием и для нападения и для обороны. В том, что касалось постройки и употребления кораблей, военных машин и укреплений, варвары удивлялись необыкновенной изобретательности народа, над которым они так часто одерживали верх на полях сражений. Тактика, военный устав, военные эволюции и употреблявшиеся в древности военные хитрости изучались по греческим и римским писателям. Но обезлюдевшие или выродившиеся провинции уже не были в состоянии доставлять таких людей, которые были бы способны владеть этим оружием, охранять эти стены, плавать на этих кораблях и применять с отвагой и с успехом к делу теорию военного искусства. Гений Велисария и Нарсеса развился без наставников и не оставил учеников. Ни честь, ни патриотизм, ни благородные суеверия не могли воодушевлять бездушные толпы рабов и иностранцев, унаследовавшие почетное название легионов; только в лагерях император должен бы был повелевать с деспотической властью и только в лагерях не подчинялись этой власти и оскорбляли ее; золотом он и сдерживал, и усиливал своеволие войск; но их пороки были неизбежным последствием их организации, их победы были случайностью, а их дорого стоившее содержание истощало государство, которого они не были способны защищать. После продолжительной и пагубной снисходительности Маврикий задумал излечить это закоренелое зло; но его опрометчивая попытка, навлекшая гибель на его собственную голову, лишь усилила общественный недуг. Преобразователь должен быть чист от всяких подозрений в личном интересе и должен пользоваться доверием и уважением тех, кого он намеревается исправить. Маврикиевы войска, быть может, вняли бы голосу победоносного вождя; они пренебрегли увещаниями политиков и софистов, а когда они получили Эдикт, приказывавший удерживать из их жалованья расходы на их вооружение и обмундирование, они стали проклинать жадность монарха, не умевшего ценить опасности и лишения, от которых он сам был избавлен. И в азиатских, и в европейских лагерях стали вспыхивать частые и неистовые мятежи; рассвирепевшие эдесские солдаты преследовали своих дрожавших от страха командиров упреками, угрозами и побоями; они ниспровергли статуи императора, бросали камни в чудотворную икону Христа и частью сбросили с себя иго всех гражданских и военных законов, частью ввели добровольную субординацию, которая могла быть опасным примером для будущего. Монарх, который всегда был далеко от места мятежа и часто был вводим в заблуждение насчет его мотивов, не мог ни делать уступок, ни настаивать на своих приказаниях сообразно с требованиями минуты. Но из опасения общего восстания он слишком охотно принимал всякий военный подвиг и всякое изъявление покорности за искупление вины; новая реформа была отменена так же торопливо, как она была опубликована, и войска были приятно удивлены тем, что вместо наказаний и стеснений им милостиво обещали льготы и награды. Но солдаты приняли без признательности запоздалые и вынужденные императорские милости; их наглость усилилась, когда они убедились в его слабости и в своей собственной силе, и взаимная ненависть дошла до того, что уже не было ни желания загладить прошлое, ни надежды на примирение. Историки того времени усвоили ходивший в народе слух, будто Маврикий замышлял истребление той армии, которую старался преобразовать; этому злобному замыслу приписывали дурное поведение Комменциола и милостивое к нему расположение императора, и все века должны клеймить бесчеловечие или скупость монарха, который мог бы предотвратить умерщвление находившихся в руках кагана двенадцати тысяч пленников, если бы внес за них ничтожный выкуп в шесть тысяч золотых монет. В пылу справедливого негодования император приказал дунайской армии не трогать находившихся в провинции запасов и прозимовать на подвластной Аварам неприятельской территории. Тогда ее неудовольствие дошло до крайних границ: она объявила, что Маврикий не достоин верховной власти, прогнала или умертвила верных его приверженцев и под предводительством простого центуриона Фоки возвратилась усиленным маршем к окрестностям Константинополя. После длинного ряда императоров, вступавших на престол легальным путем, возобновились солдатские бесчинства третьего столетия; но такова была необычайность предприятия, что мятежники были испуганы своей собственной смелостью. Они не решались возвести своего фаворита на вакантный престол, и между тем как они отказывались от всяких переговоров с самим Маврикием, они поддерживали дружелюбные отношения с его сыном Феодосием и с тестем царственного юноши Германом. Прежнее общественное положение Фоки было так низко, что император не был знаком ни с именем, ни с характером своего соперника; но когда он узнал, что центурион был смел на мятеж, но робел при виде опасности, он с отчаянием воскликнул: “Увы! Если он трус, он наверняка сделается убийцей”.