Алексея во главе армии по европейским провинциям для того, чтоб упрочить авторитет юного монарха и преследовать его дядю, между тем как присутствие Балдуина и его союзников французских и фландрских держало бы константинопольских жителей в повиновении. Экспедиция была удачна; слепой император восхищался успехами своего оружия и охотно внимал предсказаниям льстецов, что то же самое Провидение, которое возвысило его от тюремного заключения до престола, излечит его подагру, возвратит ему зрение и будет печься о продолжительном благополучии его царствования. Но недоверчивого старца тревожила возраставшая слава его сына, а его гордость не могла скрыть от его зависти того факта, что его собственное имя произносилось слабо и неохотно в народных возгласах, между тем как царственный юноша был предметом искренних и общих похвал. Нашествие союзников пробудило греков из девятисотлетнего усыпления, рассеяв их иллюзию, будто столица Римской империи недоступна для неприятельских армий. Западные иноземцы нарушили неприкосновенность города и распорядились скипетром Константина; их царственный клиент скоро сделался так же непопулярен, как были непопулярны они сами; недуги Исаака усилили презрение, которое внушали всем известные его пороки, а юного Алексея стали ненавидеть как вероотступника, отказывавшегося от нравов и от религии своего отечества. Все знали или подозревали, какой договор он заключил с латинами; народ и в особенности духовенство питали благочестивую привязанность к своей религии и к своим суевериям; в каждом монастыре и в каждой лавочке громко рассуждали об угрожавших церкви опасностях и о папской тирании. Пустая казна не была в состоянии удовлетворять требований царской роскоши и вымогательства иноземцев; греки не хотели уплачивать общей контрибуции во избежание угрожавших им рабства и грабежа; угнетение богачей возбуждало еще более опасную личную ненависть, а тем, что император обращал дорогую посуду в слитки и снимал с образов их дорогие украшения, он оправдывал обвинения в расколе и в святотатстве. В отсутствие маркиза Бонифация и юного императора, Константинополь сделался жертвой общественного бедствия, причиной которого были религиозное рвение и неосмотрительность фламандских пилигримов. Разгуливая по городу, они были скандализованы видом мечети или синагоги, в которой предметом поклонения был единый Бог без всякого компаньона или сына. Они прибегли к самому целесообразному способу вести полемику, напали на неверных с мечом в руках и стали обращать в пепел их жилища; но эти неверные осмелились заодно с соседними христианами защищать свою жизнь и свою собственность, и зажженное ханжеством пламя уничтожило самые православные и ни в чем невинные здания. В течение восьми дней и ночей пожар свирепствовал на протяжении одной мили от гавани до Пропонтиды, то есть в самых густо-застроенных и густонаселенных частях города. Нелегко привести в ясность, сколько великолепных церквей и дворцов было обращено в дымящиеся развалины, как была велика ценность товаров, истребленных в торговых улицах, и как было велико число семейств, пострадавших от общественного бедствия. Дож и бароны тщетно отклоняли от себя ответственность за это несчастие; оно усилило непопулярность латинов и состоявшая из пятнадцати тысяч человек латинская колония, торопливо покинув город ради своей собственной безопасности, переселилась в предместье Перу под охрану союзнических знамен. Император возвратился с триумфом; но самая твердая и самая искусная политика не могла бы предохранить этого несчастного юношу от бури, среди которой погибли и он сам и его правительство. И его собственные влечения и советы его отца привязывали его к тем, кто были его благодетелями; но Алексей колебался между признательностью и патриотизмом, между страхом, который внушали ему его подданные, и страхом, который внушали ему его союзники. Он утратил уважение и доверие тех и других вследствие своей слабости и нерешительности и в то время, как он приглашал маркиза Монферратского занять дворец, он дозволял константинопольской знати составлять заговоры для освобождения отечества, а народу дозволял браться за оружие с той же целью. Не обращая никакого внимания на трудности его положения, латинские вожди настаивали на своих требованиях, оскорблялись его мешкотностью, стали не доверять его намерениям и наконец потребовали от него решительного ответа, желает ли он мира или войны. Это высокомерное требование было заявлено через посредство трех французских рыцарей и трех венецианских депутатов, которые опоясались своими мечами, сели на своих коней, пробились сквозь грозную народную толпу и бесстрашно проникли во дворец греческого императора. Они решительным тоном перечислили свои заслуги и его обязательства и смело заявили, что если их основательные требования не будут удовлетворены вполне и немедленно, они впредь не будут считать его ни государем ни своим другом. После такого вызова, еще никогда не оскорблявшего императорский слух, они удалились, не обнаружив никаких признаков страха; но сами послы были удивлены тем, что вышли невредимыми из раболепного дворца и из среды рассвирепевшего населения, а их возвращение в лагерь послужило сигналом для обоюдных неприязненных действий.