Собрание таких грозных военных сил и на море и на суше оживило надежды юного Алексея; и в Венеции и в Заре он обращался к крестоносцам с просьбой возвратить ему престол и освободить от отца. Царственный юноша был рекомендован королем Германским Филиппом; его просьбы и его наружность возбудили в крестоносцах сострадание а за его дело взялись и выступили ходатаями маркиз Монферратский и венецианский дож. Два старших брата Бонифация были связаны с императорским семейством двойными узами родства и званием цезарей; сам Бонифаций надеялся получить какое-нибудь королевство в награду за свою важную услугу, а более благородное честолюбие дожа Дандоло имело в виду громадные выгоды, которые его отечество могло извлечь из расширения своей торговли и своего владычества. Благодаря их влиянию послам Алексея был оказан любезный прием, а хотя его предложения, были так щедры, что возбуждали недоверие, как выставленные им мотивы, так и обещанные им награды могли служить оправданием для отсрочки главного предприятия и для направления в иную сторону тех военных сил, которые были собраны для освобождения Иерусалима. Алексей обещал и от своего собственного имени и от имени своего отца, что лишь только они воссядут на константинопольском престоле, они положат конец продолжительному расколу греков и подчинятся вместе со своими подданными законному верховенству римской церкви. Он обязался вознаградить усилия и заслуги крестоносцев немедленной уплатой двухсот тысяч марок серебра и лично сопровождать их в Египет или же, если это окажется более целесообразным, содержать для защиты Святой Земли в течение одного года десятитысячную армию и в течение всей своей жизни пятьсот рыцарей. Эти соблазнительные условия были приняты Венецианской республикой, а красноречие дожа и маркиза склонило к участию в этом блестящем предприятии графов Фландрии, Блуа и Сен-Поля вместе с восемью французскими баронами. Наступательный и оборонительный союз был скреплен их клятвами и печатями, и каждый из них, сообразно со своим положением и характером, увлекся общественной пользой или своими личными выгодами, блестящей ролью людей, возвращающих престол загнанному монарху или искренним и основательным убеждением, что все их усилия в Палестине будут бесплодны и безуспешны, если освобождение Иерусалима не будет облегчено предварительным приобретением Константинополя. Но они имели под своим начальством вольных людей и волонтеров, многие из которых, считая себя их равными, и рассуждали и действовали по-своему; в среде солдат и духовенства не было единомыслия, и хотя значительное большинство одобрило заключенный союз, многочисленность и аргументы тех, кто был противоположного мнения, заслуживали серьезного внимания. Самые отважные люди робели при рассказах о морских силах Константинополя и о его неприступных укреплениях, а их опасения прикрывались в глазах других и, быть может, в их собственных более приличными возражениями, основанными на требованиях религии и долга. Они ссылались на святость своего обета, заставившего их покинуть семьи и родину для освобождения Святого Гроба, и на то, что никакие темные и лукавые политические расчеты не должны отклонять их от предприятия, исход которого в руках Всемогущего. За свою первую ошибку - за нападение на Зару - они уже были строго наказаны и угрызениями своей совести и порицанием со стороны папы, и они не желали еще раз марать свои руки в крови своих братьев христиан. Римский апостол произнес свое решение, а они не должны присваивать себе право наказывать греков за их раскол или византийского монарха за его мнимую узурпацию. Основываясь на этих принципах или предлогах, многие из самых храбрых и самых благочестивых пилигримов покинули лагерь, а их отступление было менее пагубно, чем явная или тайная оппозиция недовольной партии, старавшейся при всяком удобном случае сеять в армии раздоры и препятствовать успеху предприятия.
Несмотря на эту измену, венецианцы энергически настаивали на скорейшем выступлении флота и армии, прикрывая заботливостью о царственном юноше свое основательное недоброжелательство к его нации и к его семейству. Они были оскорблены предпочтением, которое было незадолго перед тем оказано их сопернице по торговле Пизе; им хотелось свести старые счеты с византийским двором и отмстить за старые обиды, а сам Дандоло, быть может, не опровергал народной молвы, что он был лишен зрения императором Мануилом, вероломно нарушившим неприкосновенность посла. В течение многих столетий на Адриатическом море не появлялось такого громадного флота; этот флот состоял из ста двадцати плоскодонных судов (palandres) для перевозки лошадей, из двухсот сорока транспортных судов, наполненных людьми и складами оружия, из семидесяти таких же судов, наполненных съестными припасами, и из пятидесяти галер, вполне готовых вступить в бой с неприятелем. Ветер дул попутный, небо было ясно, а море спокойно, и все взоры были с удивлением и восторгом устремлены на эту пышную выставку военного и морского могущества. Щиты, служившие для рыцарей и оруженосцев и украшением, и средством обороны, были расставлены в ряд по обеим сторонам кораблей; знамена различных наций и знатных семейств развевались у кормы; нашу новейшую артиллерию заменяли триста военных машин, метавших камни и стрелы; музыка разгоняла скуку утомительного плавания, а бодрость искателей приключения поддерживалась взаимными уверениями, что сорока тысяч христианских героев было бы достаточно для завоевания целого мира. Флот отплыл из Венеции и из Зары под руководством искусных и опытных венецианских кормчих; в Дураццо союзники впервые высадились на территорию, принадлежавшую греческой империи; они остановились для отдыха у острова Корфу и затем, благополучно обогнув опасный Малейский мыс, составляющий южную оконечность Пелопоннеса или Морей, они сходили на сушу на островах Негропонт и Андросе и наконец бросили якорь подле Абидоса у азиатских берегов Геллеспонта. Эти прелюдии завоевания совершились без труда и без кровопролития. Жившие в провинциях греки не отличались ни патриотизмом, ни мужеством; они преклонились перед непреодолимой силой, а присутствие законного наследника престола могло служить оправданием для их покорности, за которую они были награждены воздержанностью и дисциплиной латинов. При переезде через Геллеспонт незначительная ширина этого пролива стеснила движения громадного флота, а от его бесчисленных парусов было не видно поверхности вод. Суда снова вышли на простор, вступив в Пропонтиду, и плыли по этим спокойным водам, пока не достигли европейского берега подле аббатства Сан-Стефана, находящегося в трех милях к западу от Константинополя. Осторожный дож убедил крестоносцев не расходиться в разные стороны по многолюдной и враждебной стране, а так как их съестные припасы истощились, то было решено воспользоваться эпохой жатвы и возобновить запасы на плодородных островах Пропонтиды. Они отплыли с этим намерением, но сильная буря и их собственное нетерпение увлекли их в восточном направлении и они прошли так близко от берега и от города, что корабли и городской вал обменялись несколькими выстрелами из машин, метавших камни и стрелы. Плывя мимо Константинополя, они с восторгом любовались столицей востока, которая с высоты своих семи холмов господствовала над континентами европейским и азиатским и показалась им достойной названия столицы всего мира. Верхушки пятисот великолепных дворцов и церквей золотились от солнечных лучей и отражались на поверхности вод; городские стены были усыпаны солдатами и зрителями, многочисленность которых поразила крестоносцев, еще не имевших никакого понятия о характере этого населения, и сердце каждого затрепетало от страха при мысли, что с самого начала мира еще не было примера, чтоб такая небольшая кучка воинов пускалась на такое предприятие. Но надежда и мужество разогнали этот минутный страх и, по словам маршала Шампани, каждый устремил свои взоры на меч и копье, которые ему скоро придется употребить в дело в этой славной борьбе. Латины бросили якорь перед Халкедоном; на кораблях остались одни матросы; солдаты и лошади были беспрепятственно высажены на сушу и туда же было перенесено все оружие, а среди роскоши одного из императорских дворцов бароны вкусили первые плоды своего успеха. На третий день флот и армия двинулись к азиатскому предместью Константинополя Скутари; отряд из пятисот греческих всадников был застигнут врасплох и разбит восьмьюдесятью французскими рыцарями, а во время девятидневного отдыха лагерь был в избытке снабжен фуражом и съестными припасами.
Может показаться странным, что при описании нашествия на великую империю я ничего не сказал о препятствиях, которые должны были остановить наступление иноземцев. Греки, конечно, были народ невоинственный, но они были богаты, трудолюбивы и подчинены воле одного человека; к несчастью этот человек не был достаточно труслив, когда неприятель был далеко, и не был достаточно храбр, когда этот неприятель был близко. Первое известие о союзе его племянника с французами и с венецианцами было принято узурпатором Алексеем с презрением; льстецы убедили его, что это презрение было доказательством его мужества и было искренно, и каждый вечер по окончании банкета он трижды обращал в бегство западных варваров. Эти варвары были основательно испуганы рассказами о его громадных морских силах, а тысяча шестьсот судов, принадлежавших константинопольским рыбопромышленникам, могли бы доставить матросов для такого флота, который был бы в состоянии или потопить флот союзников в Адриатическом море или не допустить его до входа в Геллеспонт. Но нет таких ресурсов, которые не могли бы оказаться бесполезными в руках небрежного монарха и продажных министров. Великий князь или адмирал вел позорную и почти публичную торговлю парусами, мачтами и снастями; императорские леса были предназначены на более важные занятия охотой и, по словам Никиты, деревья охранялись евнухами так усердно, как если бы они росли в рощах, где совершается религиозное богослужение. Из своего горделивого усыпления Алексей был пробужден осадой Зары и быстрым приближением латинов: лишь только он увидел, что опасность не была мнимой, он счел ее неотвратимой и его тщеславная самоуверенность перешла в постыдный упадок духом и в отчаяние. Этим презренным варварам он не мешал раскинуть их лагерь в виду своего дворца, а свои опасения он слабо прикрыл пышностью и грозным тоном послов, которых он отправил к крестоносцам с целью смягчить их. Императора римлян (так было приказано выражаться послам) поразило удивлением неприязненное прибытие иноземцев. Если эти пилигримы искренно дали свой обет освободить Иерусалим, то он одобряет их благочестивое предприятие и готов помогать им своими сокровищами; но если они осмелятся проникнуть в святилище империи, их многочисленность, даже если бы она была вдесятеро более значительна, не предохранить их от его справедливого гнева. Ответ дожа и баронов был безыскусствен и благороден: “В деле чести и справедливости мы презираем узурпатора Греции, презираем и его угрозы и его предложения. Мы связаны дружбой, а он связан долгом повиновения с законным наследником престола, с тем юным принцем, который находится среди нас, и с его отцом императором Исааком, который был лишен скипетра, свободы и зрения преступным и неблагодарным братом. Пусть этот брат сознается в своей вине, пусть он просит помилования; тогда мы сами будем ходатайствовать о том, чтоб ему дозволили окончить его жизнь в довольстве и в безопасности. Но он не должен оскорблять нас вторичной присылкой посольства; мы ответим на это оскорбление с оружием в руках в константинопольском дворце”.