Константинополь был взят приступом, и законы войны не налагали на завоевателей никаких других стеснений, кроме тех, которые налагаются религией и человеколюбием. Маркиз Монферратский Бонифаций еще считался главнокомандующим крестоносцев, а греки, которые чтили в его лице своего будущего государя, восклицали жалобным голосом: “Святой маркиз-король, помилуй нас!” Его благоразумие или его сострадание растворило городские ворота перед беглецами и он убеждал подвижников креста щадить жизнь их единоверцев-христиан. Потоки крови, о которых говорит Никита, ограничивались избиением двух тысяч его соотечественников, не оказавших никакого сопротивления, а эти несчастные были умерщвлены большей частью теми латинами, которые были выгнаны из города и в качестве победившей партии удовлетворяли свою жажду мщения. Впрочем некоторые из этих изгнанников помнили не столько нанесенные им обиды, сколько оказанные им благодеяния и сам Никита был обязан своим спасением великодушию одного венецианского купца. Папа Иннокентий Третий обвинял пилигримов в том, что при своем влечении к сладострастию они не уважали ни пола, ни возраста, ни религиозной профессии; он горько скорбел о совершавшихся среди белого дня ужасах - о прелюбодеяниях и кровосмесительных любовных связях, и о том, что знатные матроны и святые монахини были обесчещены находившимися в католическом лагере лакеями и мужиками. Действительно, нет ничего неправдоподобного в том, что своеволие победителей порождало и прикрывало немало прегрешений; но в столице Востока, конечно, было достаточно продажных или сговорчивых красавиц для насыщения похоти двадцати тысяч пилигримов, а рабовладельческие права и злоупотребления уже не распространялись на взятых в плен женщин. Маркиз Монферратский был стражем дисциплины и благопристойности, а граф Фландрский был образом целомудрия; они запретили под страхом смертной казни изнасилование замужних женщин, девушек и монахинь; побежденные иногда ставили себя под защиту изданной ими на этот предмет прокламации, а победители иногда подчинялись ей. Жестокосердие и похотливые влечения латинов сдерживались авторитетом вождей и врожденными чувствами самих солдат; мы описываем не нашествие северных варваров и как бы ни были еще свирепы европейцы того времени, и время и политика и религия уже успели смягчить нравы франков и в особенности итальянцев. Но свою алчность они вполне насытили разграблением Константинополя, не стесняясь даже тем, что тогда была Святая Неделя. Право победителей, не ограниченное никакими обещаниями или договорами, предоставляло в пользу греков все богатства государства и частных людей и каждая рука соразмерно с тем, как она была велика и сильна, могла приводить в исполнение приговор победы и забирать все, что ей принадлежало. Золото и серебро в виде чеканной монеты или в слитках доставляли такое удобно переносимое и всеобщее оружие мены, с помощью которого каждый мог приобретать то, что всего более соответствовало его вкусам и положению. Между сокровищами, накопленными торговлей и роскошью, самыми ценными были шелковые и бархатные материи, меха, драгоценные каменья, пряности и роскошная движимость, так как в менее цивилизованных европейских странах их нельзя было добыть ни за какие деньги. В грабеже был установлен правильный порядок и доля каждого не была предоставлена личной ловкости или случайности. Латины были обязаны приносить добычу в общий склад под страхом таких же ужасных наказаний, какие назначались за клятвопреступление - отлучения от церкви и смертной казни; для склада и для распределения добычи были назначены три церкви; пехотный солдат получал одну долю, служивший на коне сержант получал две доли, рыцарь - четыре доли, а доли баронов и принцев определялись соразмерно с их рангами и заслугами. Один рыцарь, служивший при графе Сен-Поле, был повешен за нарушение этого священного обязательства вместе с щитом и надетой на шею кольчугой; его пример должен был заставить других быть более ловкими и более осторожными; но алчность была сильнее страха и, по общему убеждению, втайне награбленная добыча далеко превосходила ту, которая распределялась публично. Тем не менее эта последняя превосходила все, что когда-либо видели и чего можно было ожидать. После того как все было поровну разделено между французами и венецианцами, у первых были удержаны пятьдесят тысяч марок в уплату их долга венецианцам. В пользу французов осталось четыреста тысяч марок серебра, то есть около восьмисот тысяч фунтов стерлингов, а чтоб дать более точное понятие о значении этой суммы в то время, я могу сказать, что она превосходила в семь раз ежегодный доход английского королевства.
При описании этого великого переворота мы имеем ту редкую выгоду, что можем сравнивать рассказы Виллардуэна с рассказами Никиты и сопоставлять противоположные мнения маршала Шампани и византийского сенатора. С первого взгляда можно бы было подумать, что богатства Константинополя только перешли от одной нации к другой и что утраты и скорбь греков были точно так же велики, как радость и прибыль латинов. Но в плачевном итоге войн прибыль никогда не бывает равномерна с утратой, а радость никогда не бывает равномерна со скорбью; удовольствие латинов было преходяще и обманчиво; греки оплакивали окончательную гибель своего отечества, а их бедственное положение делали еще более тяжелым святотатства и насмешки. Какую выгоду доставили завоевателям три пожара, истребившие столь значительную часть городских зданий и богатств? К чему было с намерением или без намерения истреблять громадную массу тех вещей, которыми победители не могли пользоваться для своего собственного употребления и которых нельзя было перевозить! Сколько сокровищ было бесплодно потрачено на игру, на разврат и на шумные пирушки! Сколько драгоценных вещей было продано за ничтожную цену нетерпеливыми солдатами, у которых ловкость самых презренных греков отнимала этим способом награду за одержанную победу! Только эти последние, ничего не теряя от переворота, могли извлекать из него выгоды, а о бедственном положении высших классов общества можно составить себе ясное понятие по тому, что пришлось выносить самому Никите. Его великолепный дворец был обращен в пепел во время второго пожара, и сенатор перебрался вместе со своим семейством и своими друзьями в другой принадлежавший ему небольшой домик, который находился подле Софийского собора. Венецианский купец, который был другом Никиты, охранял, переодевшись солдатом, вход в это скромное жилище, пока Никита не спас торопливым бегством остатки своего состояния и непорочность своей дочери. Эти вскормленные в довольстве беглецы отправились пешком в холодную зимнюю погоду; жена Никиты была с ребенком; так как они были покинуты своими рабами, то им пришлось нести багаж на собственных плечах, а женщины, которых они поместили в середине, скрыли свою красоту под грязью вместо того, чтобы украшать себя румянами и драгоценными каменьями. Беглецов ожидали на каждом шагу оскорбления и опасности; угрозы иноземцев были для них менее прискорбны, чем насмешки плебеев, с которыми они стояли теперь на равной ноге; и они вздохнули спокойно только тогда, когда в своем грустном странствовании достигли Селимбрии, находящейся на расстоянии сорока с лишним миль от столицы. Дорогой они догнали патриарха, который ехал верхом на осле без свиты и почти без всяких внешних отличий своего звания; он впал в такую же бедность, в какой жили апостолы и которая могла бы делать ему честь, если бы была добровольна. Между тем своевольные и увлекавшиеся духом партий латины опустошали и профанировали подчиненные ему церкви. Они снимали с церковных сосудов драгоценные каменья и жемчуг и затем употребляли эти сосуды вместо кубков; столы, на которых они предавались игре и пиршествам, были уставлены изображениями Христа и святых, и они попирали ногами самые священные предметы христианского культа. Завеса святилища в Софийском соборе была разорвана в клочки из желания снять с нее золотую бахрому, а алтарь - это памятник искусства и богатства греков, - был изломан в куски и разделен по частям между победителями. Они нагружали на своих мулов и лошадей серебряные и золотые украшения, которые снимали с церковных дверей и с церковной кафедры, а если эти животные не выносили наложенной на них клади, их нетерпеливые погонщики закалывали их на месте, и их нечистая кровь обагряла пол святилища. Проститутка была посажена на трон патриарха, и эта дочь Велиала, как ее назвал один историк, пела и танцевала внутри церкви, передразнивая гимны и процессии восточных христиан. Даже гробницы императоров не избегли поругания; те из них, которые находились в церкви Апостолов, были ограблены, и труп Юстиниана, как рассказывают, был найден, по прошествии шести столетий, без всяких признаков разложения или гниения. Французы и фламандцы надевали и на себя и на своих коней цветные одеяния и развевавшиеся от ветра головные уборы, а грубая невоздержанность их пирушек казалась оскорбительной восточным жителям, привыкшим к обставленной пышностью воздержанности. Из желания выставить в смешном виде обычное оружие народа, занимающегося литературой и науками, они носили в руках перо, чернильницу и лист бумаги, не замечая того, что эти орудия учености были так же бессильны и бесполезны в руках новейших греков, как и орудия храбрости.
Однако и репутация греков и их язык, по-видимому, должны были внушать им презрение к невежеству латинов и должны были скрывать от их глаз незначительные успехи латинов на пути к просвещению. В том, что касается любви к искусствам, различие между двумя нациями было еще более очевидно и существенно; греки не утратили уважения к произведениям своих предков, подражать которым они не были в состоянии, и мы готовы разделить скорбь и негодование византийского историка, когда он описывает разрушение константинопольских статуй. Мы уже ранее видели, как тщеславие и деспотизм основателя Константинополя украшали новую столицу; среди развалин язычества уцелели от секиры и суеверия изображения некоторых богов и героев; остатки от более цветущей эпохи украшали форум и ипподром; Никита описал некоторые из них цветистым и приторным слогом, а из его рассказов я извлеку несколько интересных подробностей. 1. Изображения тех возниц, которые одерживали победы, управляя колесницами, отливались из бронзы или на собственный счет этих победителей, или на общественные суммы и ставились в ипподроме; они стояли во весь рост на колеснице и точно будто катились по ристалищу; зрители могли восхищаться их позой и судить о сходстве, а самые лучшие из этих статуй, быть может, были перевезены из олимпийского ристалища. 2. Сфинкс, гиппопотам и крокодил были, вероятно, сделаны в Египте и принадлежали к добыче, вывезенной из этой старинной римской провинции. 3. Волчица, которая кормит своим молоком Ромула и Рема, должна была одинаково нравиться и старым и новым римлянам; но она едва ли могла часто служить сюжетом для ваятелей до времен упадка греческой скульптуры. 4. Орел, который держит в своих когтях и раздирает змея, был домашним византийским памятником, который греки приписывали не какому-нибудь артисту из простых смертных, а волшебному творчеству философа Аполлония, будто бы избавившего этим талисманом город от ядовитых пресмыкающихся. 5. Осел и его погонщик были поставлены Августом в его никопольской колонии в воспоминание о том, что ему была словесно предсказана победа при Акциуме. 6. Конная статуя изображала, по мнению простого народа, еврейского завоевателя Иосифа, который протянул вперед свою руку для того, чтоб остановить течение закатывавшегося солнца. Более классическая традиция признавала в этой статуе изображения Беллерофона и Пегаса, а поза коня была такая вольная, что его, как будто, желали изобразить не скачущим по земле, а летящим по воздушному пространству. 7. У высокого четырехугольного обелиска все стороны были украшены выпуклыми фигурами, изображавшими различные сцены сельской жизни - поющих птиц, поселян, работающих или играющих на свирели, блеющих овец, прыгающих ягнят, море, рыб и рыбную ловлю, маленьких голых купидонов, смеющихся, играющих и кидающих друг в друга яблоками, и на самой вершине женскую фигуру, которая вертелась при малейшем ветре и потому была названа спутницей ветра. 8. Фригийский пастух подавал Венере награду за красоту - яблоко раздора. 9. Никита описал с восторгом и с любовью бесподобную статую Елены - прекрасную форму ее ног, ее белоснежные руки, розовые уста, очаровательную улыбку, томные глаза, дугообразные брови, соразмерность всех частей ее тела, легкость складок в ее одежде и ее развевающиеся волосы, как будто всклокоченные ветром; это - такая красота, которая могла бы возбудить в сердцах варварских разрушителей чувства сострадания и угрызения совести. 10. Мужественная или, скорей, божественная фигура Геркулеса, реставрированная мастерской рукой Лисиппа, была так громадна, что ее большой палец был в толщину, а ее нога в рост обыкновенного человека; у него была высокая грудь, широкие плечи, сильные и мускулистые ноги, кудрявые волосы и повелительный вид. Не имея при себе ни лука, ни колчана, ни палицы, он сидел на ивовой скамье с небрежно накинутой на плечи львиной шкурой; его правая нога и правая рука были вытянуты во всю длину; его левое колено было согнуто и поддерживало его локоть; его левая рука поддерживала его наклоненную голову, и он казался недовольным и задумчивым. 11. Колоссальная статуя Юноны когда-то украшала храм, который был выстроен в честь ее на Самосе; четыре пары волов с трудом довезли до дворца ее громадную голову. 12. Другая колоссальная статуя Паллады или Минервы, имевшая в вышину тридцать футов, превосходно изображала атрибуты и характер этой воинственной девы. Прежде чем обвинять латинов, следует заметить, что после первой осады эту Палладу уничтожили сами греки из страха или из суеверия. Беспощадная алчность крестоносцев разбила в куски или превратила в слитки все остальные перечисленные мной статуи; потраченные на эти произведения расходы и труд были мгновенно уничтожены; гениальное вдохновение исчезло как дым, а оставшийся презренный металл был превращен в чеканную монету для уплаты жалованья войскам. Бронзовые памятники не принадлежат к числу самых прочных; от мраморных изваяний Фидия и Праксителя латины отворачивались с тупоумным презрением; эти ни на что не годные каменные глыбы могли пострадать только от какой-нибудь несчастной случайности и потому оставались нетронутыми на своих пьедесталах. Самые просвещенные из иноземцев не разделяли низких и сластолюбивых влечений своих соотечественников и пользовались правами победителей более благочестивым образом, отыскивая и забирая мощи святых. Этот переворот рассыпал по европейским церквам громадное количество мертвых голов и костей, крестов и икон, и до такой степени усилил склонность к пилигримствам и к благочестивым приношениям, что эти предметы сделались едва ли не самой прибыльной частью привезенной с востока добычи. До нас не дошли многие из произведений древних писателей, еще существовавшие в двенадцатом столетии, но пилигримы не заботились о сохранении и о перевозке в Европу книг, написанных на незнакомом языке; бумага и пергамент так непрочны, что написанное на них может быть сохранено только посредством многочисленных копий; почти вся литературная деятельность греков сосредоточивалась в столице и мы, не будучи в состоянии перечислить понесенных нами утрат, ограничимся тем, что пожалеем о библиотеках, уничтоженных троекратным пожаром Константинополя.