Неправильность. Одержимость. Похоть и безысходность.
Он скользит языком по её нижней губе, прерывает поцелуй, оставляя пылающий след от укуса прямо за ушком.
Она ударяет его по лицу чисто на рефлексах, будто в вялой попытке сохранить для себя, хотя бы крупицы личного пространства.
Непроизнесенных тайн вслух. Но поднимая взгляд, встречаясь с желтыми змеиными глазами вновь, возникает навязчивое ощущение где-то под ребрами, что она уже стоит перед ним полностью раздетая. Стоит ему протянуть руку и он коснётся любого шрама без затруднений… И в этом нет здравого смысла, нет спасения.
Кажется, в её жизнь больше просто нет места для аварийной посадки.
— Я тебе не доверяю, — на выдохе.
— Я тебе тоже. Как видишь, у нас с тобой во всём полная взаимность…
От Орочимару пахнет горьким шоколадом, лавандой и хвоей.
Неизбежностью в самый холодный и дождливый день. И этот запах отпечатался ожогом у неё под кожей как навязчивый образ уже давно.
— Орочимару…
Он не даёт ей ответить, закрывает рот ладонью. Не позволяет отвести взгляд даже на чертову секунду. И ей кажется, будто она проваливается в желтые сапфиры и не может дышать. Смотрит, будто в неправильное зеркало, и она сама неправильная… Ненормальная.
Сломленная. У неё взгляд напуганного котенка, израненного.
Как давно она потеряла себя? Как давно перестала ощущать ценность своей жизни?
Стыда уже не осталось… Только мысли о том, что нужно сделать так, чтобы не сгореть вместе с закатом в следующий раз. Потому что боли слишком много, она переламывает кости и не даёт забыть обломки в том горном завале, где закончилась её жизнь. Резко оборвалась.
Её мать всегда говорила, что все беды от любви — не солгала. От этого еще обиднее. Она не знала, что вместе с первой любовью потеряет не только веру в лучшее, но и рассудок.
Жаль, что Джирайя никогда не узнает о том насколько сильно проник в её сердце… Жаль только, что все шансы были проебаны ещё в той жизни…
— Просто выбери стоп-слово, Цунаде. Это будет шагом для того, чтобы никто из нас двоих по итогу не остался в проигрыше, — мужской голос плавный, собранный и в нём нет больше того надрыва, что Сенджу ощущала, когда Орочимару прижимал её к себе так, что было больно дышать. Когда он остервенело, сжимал женские бёдра, оттягивал за волосы, будто пытаясь содрать с неё скальп. Снова эта ледяная маска на лице, полное равнодушие. Его глаза становятся темнее на несколько оттенков в одно мгновение, и она ловит себя на мысли о том, что её от этого осознания морозит и изнутри выворачивает. С ним никогда не бывает просто. Рядом с Орочимару всегда с надрывом. С перевернутой душой.
Она снова, будто бы оказывается в том блядском ледяном озере и водой захлёбывается. И ощущение такое вязкое, мучительное, будто выжигают легкие. Ей это не нравится. Ей хочется сделать шаг назад, а затем сбежать. Больше не оборачиваться.
Эта связь тебя погубит, Цунаде. Ты уже со сколами, во тьме… Вся в грязи… Недостаточно ли ты уже себя наказала?
— Зачем тебе это? — шепотом, снова цепляется пальцами за ворот этой чертовой жилетки, в то время, как ладонь Орочимару скользит под белую футболку, поглаживая плоский живот. Опускаясь ниже, очерчивая пальцами косточки таза, и вместо мороза, снова наступает пламя. Инстинкт самосохранения маячит где-то перед глазами, еще пытается, хоть как-то бороться…
Она просто хочет понять и не может, а внутри её изводит беспокойный голос, раздирает органы цепкими когтями…
Она должна бежать от него подальше, а иначе, стоит ей только открыть эту дверь и дороги назад уже не будет. Она уже не выпутается. Не спасёт себя. Ей нужно бежать, но в тоже время, чертовски необходимо дойти до конца…
— Цунаде, выбери стоп-слово, — у неё внизу живота тугой узел застывает и она забывает, как дышать, когда Орочимару шепчет ей на ухо, обдавая горячим дыханием. Когда его губы касаются мочки уха, а затем уголка губ. — Я знаю, что ты от этого не откажешься. Решайся…- затем следует плотоядный укус прямо в шею, как контрольный. Решающий.
Цунаде сходит с ума мучительно медленно. Задыхается от собственных желания, похоти. И мысль о том, что она готова трахнуться с ним, хоть прямо сейчас, навязчивая и пугающая до ужаса.
У Цунаде не все дома и ей чертовски душно… Ей хочется свободы. Освобождения от собственных демонов, что мучают её каждую секунду. В июльские ночи это ещё невыносимей.
И она сдаётся, вручает в его руки клинок и завязывает себе глаза. Она дарует ему власть и контроль. Она сдаётся под влиянием его пронизывающего голоса, заманчивого жара мужского тела и перед сильными, требовательными руками.
Точно зная, что эти руки могут сломать тебе шею в любую секунду и одновременно вознести к звездопаду.
Сенджу — слабачка, и нет больше сил, скрывать этот надрыв. Изводить себя, пытаться быть правильной. От неё прошлой уже практически ничего не осталось. Она уже и не верит, что когда-то была примером для подражания… Теперь, она лишь красивая оболочка, без души и надежды на будущее.
Её язык скользит прямо по шероховатой ладони, что прикрывает губы. Она перехватывает его запястье, сжимает, в то время, как алые губы накрывают один из бледных пальцев. Посасывают, измываются. Дразнят. Испытывают на прочность.
Орочимару смотрит как завороженный, обреченный. Не может сдвинуться с места, будто в страхе развеять иллюзию. Во рту пересыхает от желания заполучить всё сразу. Завладеть окончательно. Держать при себе.
Это инстинкт охотника, который никогда не умолкает… Прячется в тени…
Она несильно прикусывает зубами указательный палец, а затем резко всё прекращает. Слезает с него, воспользовавшись моментом. Разрывает близость.
Туманный взгляд Орочимару скользит по хрупкому силуэту, но он не двигается с места. Не пытается её остановить.
— Рассвет, — она поворачивается к нему спиной, собирает волосы в тугой хвост. И эти слова бьют по вискам, как стрелка по циферблату.
— Что?
— Я выбрала стоп-слово. Рассвет, — Орочимару не мог видеть её лица, но знал, что на её устах совершенно точно ухмылка, а еще у неё до сих пор чертовски дрожат колени.
— Сегодня в шесть.
— В семь. У меня ещё обход в госпитале, — отчеканивает она, поднимая руку вверх, а затем делает несколько шагов вперёд. Навязчивое желание побега никуда не исчезло, а в собственных словах неверие, что всё это происходит наяву …Что она всё же решилась на это, собственноручно вложила в руки клинок своему палачу.
— Не опаздывай, иначе я приду и выебу тебя прямо на твоём рабочем месте, — в мужском голосе слишком много довольства.
— Гори в аду.
И ей в действительности хочется, чтобы он сгорел вместе с её болезненными, проклятыми воспоминаниями… ”
Впервые, у неё за долгое время на душе спокойно. Может быть, потому что сама мысль о том, что она покинет Коноху на несколько месяцев, избавила её от ощущения неподъемного груза на плечах. Там каждый сантиметр, каждый угол напоминает о нём, и жить одними лишь воспоминаниями до боли в ребрах невыносимо. До тошноты каждое утро, чувство тревожности, чувство острых иголок под кожей никуда не уходят.
Она видит, как смотрят на неё близкие, с какой жалостью и тревогой, и у Цунаде от этого зубы сводит. Они могут говорить ей, что угодно о том, что жизнь продолжается, но для неё уже всё давно закончилось. Есть работа, есть долг медика ниндзя, есть живая оболочка, но души больше нет. Она её выжгла там, на осколках надежды, что Джирайя всё ещё жив.
Минато с Кушиной и Хирузен провожают её с Орочимару у ворот. Она трепет по волосам «мелких», и просит ни о чём сильно не волноваться. Каждый раз, её провожают так, будто боятся, что она больше не вернётся, она и сама всё чаще ловит себя на мысли, что хочется сбежать. Сбежать и больше не оглядываться. Она столько отдала Конохе, а в итоге сама осталась пустым чемоданом.