Укрыть её от всех мучений, но что, если он и был её мучением? Что тогда? Что он будет делать? Он не знал ответа или не хотел знать. Просто понимал, что, скорее всего не сможет смириться с таким стечением обстоятельств. Это его разрушит. Тогда уж, лучше снова оказаться в плену и терпеть пытки, какими мучительными они ни были на этот раз.
Порой обрывки воспоминаний, подкрадывались к нему, когда он совсем этого не ждал. Они душили его в коридоре, выливались в странные перемены эмоций и перепады настроения. Заставляли отчаянно цепляться ладонями за холодные стены и тяжело дышать.
Это было противное ощущение… Ощущение бессилия. Он словно тонул каждый раз. Захлебывался… Кто-то топил его, кто-то совершенно точно держал его за затылок и не жалел силы. Наносил удары так, что ему порой обреченно казалось, что вскоре он ослепнет.
Кто-то перекрывал ему кислород, назойливо внушал мысль о том, что он уже никогда не выберется.
Ты под контролем… Никто не знает, где ты. Ты здесь сдохнешь.
Жабий саннин, тебя больше никто не ищет, а знаешь почему? Потому что тебя уже давно похоронили.
Все думают, что ты мёртв… Они так быстро сдались… АХАХАХА…
Значит, ты никому не был нужен? Как печально… Мальчик-сиротка.
Тебе стоит лишь ответить на мои вопросы, и я сжалюсь, я закончу твои мучения. Скажи, ты ведь хочешь сдохнуть?
Какого хера ты смеешься? Что за девку ты постоянно зовёшь, когда отрубаешься?
Этот голос приставучий, мерзкий, как смола… Он почти всегда пропитан злобой и раздражением, потому что не может получить желанного ответа… Джирайя не знает, не помнит, кому принадлежит этот ублюдский голос. Возможно, он просто не хочет знать… Хочет оставить в дальнем ящике то, что с ним происходило всё то время, что он считался пропавшим без вести.
Если с головной болью можно было смириться, то блядская тошнота не давала покоя…
Шизуне сочувствующе улыбалась, говоря, что это сотрясение мозга… Нужно просто подождать, когда его наконец попустит… Цунаде же обещала, что всё скоро наладиться… Головные боли уйдут и приступы тошноты перестанут прожигать его горло, но он первый раз в жизни не доверял её словам. Разве может пройти бесследно то, что они трое пропустили через себя? Их силуэты как решето. Расстрелянные вместо мишеней множество раз.
Почему он не может отделить себя от этих двоих? Почему каждый раз, когда этот долбанный голос терзает его, приходит в самых кошмарных снах, он думает лишь о том, что он, этот кто-то, может добраться до Цунаде и Орочимару? Это панический страх — уже рефлекс, как у собаки Павлова. Невыносимо.
Его выкидывает из сна резко. Просто потому что он слишком отчетливо начинает чувствовать рядом чужое присутствие. Чужой взгляд, будто прожигает его насквозь, так что игнорировать этот факт становится невозможным… Он ощущает чужую чакру, слишком хорошо знает её «на вкус», и её обладатель не особо-то пытается скрыть своё присутствие рядом.
Гаденыш… Больной на голову… Всегда был…
— Ты реально долбанутый на голову. В чем прикол смотреть на меня спящего?
— Шизуне сказала, что они погружают тебя на ночь в медикаментозный сон, чтобы раны быстрее зажили. Я думал, что ты в отключке.
Джирайя не спешит открывать глаза. Ему не нужно видеть, чтобы знать, как сейчас выглядит Орочимару. Как он сидит в кресле, расположив ладони на подлокотниках. Поза вальяжная, в то время как взгляд мрачный… Холодный. Как у настоящей рептилии, что затаилась в углу и ждёт своего часа, чтобы подарить смертельный укус долгожданной добыче или просто случайному прохожему.
По интонации голоса, кажется, будто он улыбается. Джирайя даже заставляет себя приоткрыть глаза и когда видит приподнятые уголки тонких губ, списывает всё на слишком большую дозу таблеток в крови.
Орочимару редко улыбается. Лишь ради издевок, и точно не из-за него.
— Да, это было так, но порой, влияние моей чакры укорачивает эффект медикаментов. Они всё ещё экспериментируют с дозами, чтобы подобрать подходящую для меня норму, — саннин монотонно объясняет, в горле пересохло. Снова чертовски пить хочется. Лучше бы он так страдал от похмелья, чем снова чувствовал горьковатый привкус больницы на своих губах и языке.
— Занимательно, — голос Орочимару размеренный, как холодная вода в источнике, но взгляд странный, не читаемый, как у безжизненного манекена. Он смотрит в упор. Смотрит и не отводит взгляда, будто ищет в Джирайе ответы на свои вопросы, но найти не может.
— Ты, ведь не первый раз так приходишь… Почему не днём? — отшельник откашливается, прикрывает рот ладонью, приподнимается, чтобы облокотиться на спинку кровати. Орочимару, будто его мысли читает, встаёт со своего места, наливает из графина воду, протягивает стакан.
С чего такая милость? Даже слова благодарности застревают в легких вместе с воздухом…
Джирайя начинает подозревать, что его напарник двинулся рассудком. Орочимару всегда был странным, но вежливость это уже слишком даже для него.
Саннин кивает, забирает стакан из чужих рук. Ему думается, что логичнее было, если бы змеёныш пролил на него воду… Вот это было бы в его стиле… Игра в няньку, действительно, тревожит. Пугает до пиздеца.
Орочимару снова садится на своё место, молчит минут пять от силы, сцепляет пальцы в замок. Он, словно ждёт кто первый из них двоих загнётся от этой тишины.
— Потому что ты слишком много разговариваешь и задаёшь много вопросов, а я не хочу вести с тобой диалог, — подобной непринужденности можно лишь только позавидовать.
Джирайе хочется нервно рассмеется. Как всё чертовски просто. Как же у этого засранца всегда всё так легко и просто.
Как можно так мастерски увиливать от ответа, но в тоже время не соврать ни на грамм?
— Тогда чего ты хочешь? — Джирайя готов биться в эту дверь до бесконечности, даже если рано или поздно разобьёт себе голову. У него, будто призвание такое, ломать замки закрытых наглухо проёмов.
— Как выяснилось на практике, твоё присутствие в моей жизни мне необходимо, — Орочимару губы поджимает, будто внутри ломается.
Отводит взгляд, как провинившийся ребенок. Он всегда так делает, когда его что-то гложет, пожирает изнутри. Когда хочет высказаться, но не может… Потому что Орочимару сам по себе такой человек. Замкнутый, незнающий как выражать свои эмоции правильно.
Гнев, обида или ненависть — три ипостаси, которые не может скрывать в себе, даже он, а все остальные чувства для него — это слабость. Показывать их нельзя. Он скорее в лепешку разобьется, чем перед кем-то раскроет душу.
«Как выяснилось на практике, твоё присутствие в моей жизни мне необходимо» — у тебя, наверное, зубы свело, когда ты произнёс это, засранец. Знал бы я, что нужно однажды умереть и воскреснуть, чтобы услышать от тебя это, провернул бы подобное ещё подростком.
— Звучит, как сталкерство, — саннин устало вздыхает, снова пьёт из стакана. Проводит пальцами по переносице, подкалывает напарника по привычке, делая вид, что не видит, с какой силой тот сжал челюсти. Нервничает… Из-за чего непонятно только. Что же ты у меня такой хитроделаный?
Джирайя уже не знает с кем ему сложнее найти контакт. С Цунаде, которая каждый раз смотрит на него взглядом жжёной карамели, потерянная, будто готовая сигануть в бездну при любом его прикосновении или с Орочимару, который никогда не готов к нормальному диалогу…
Он ещё ни разу не пришёл к нему в дневное время. Вначале Джирайя думал, что друг просто на него забил, пока однажды не очнулся раньше времени, хотя медикаментозный сон должен был продержать его в сладкой обители Ба́ку* до самого утра. Тогда он понял, что находится в комнате не один и это его удивило, но он не подал виду в тот первый раз, потому что не был уверен в том, что это действительно происходит в реальности. Он решил дождаться следующего такого визита змеёныша в своё логово и не прогадал.