— Какого черта? Какого черта никто не сказал мне в первые секунды, как он прибыл сюда? — она кричит так, что у нее срывается голос. Она, наверное, должна была прыгать от радости, но ей почему-то сейчас хочется упасть и кричать. Он жив… все это время был жив! А она так быстро отступила от его поисков.
— Он был в очень тяжелом состоянии, когда оказался на пороге Конохи. Была большая вероятность того, что он просто не доживет до утра.
— Два дня я напивалась в барах, пока он… Пока он все время был здесь? — у нее голос потерянный, смех и глаза на мокром месте одновременно. Гнев и истерика в одном коктейле. Просто безумие. Она только свыклась с тем, что боль в груди никогда не утихнет. Совсем недавно смирилась с мыслью, что вечно будет существовать лишь только на автопилоте… И вот судьба снова играет с ней, выбивает почву из-под ног.– Я лучший медик скрытой деревни, и Вы не дали мне помочь ему? — в янтарных омутах застывает ужас от горького осознания.
— Ты бы не смогла ему помочь, Цунаде. Увидев его спустя два года мучений, после того, как ты столько времени жила с мыслью, что он мертв, ты бы смогла спокойно устоять на ногах? Смогла бы взять себя в руки и провести операцию? Мы сильные ниндзя, но не Боги. Я прекрасно помню твое состояние после миссии, когда вы отправились на его поиски после горного обвала. Думаешь, я — твой учитель, мог позволить тебе добровольно пройти через этот ад снова? — интонация мужского баритона становится выше на несколько нот, но он не позволяет себе перейти на крик. Сарутоби в принципе не привык решать что-то бессмысленным ором.
Она упрямится, бьет несколько раз кулаком по стене. Не применяя чакру, так, чтобы чувствовать, как костяшки больно скребутся об штукатурку.
Сенджу кусает губы, прикрывает глаза и делает вдох. Ее все еще трясет и колбасит.
Она понимает, что Хирузэн прав, но признать этого не может. Она должна была быть с ним… Она должна была узнать сразу же. Как она вообще могла дышать все это время, прохлаждаться два дня, если в ней нуждался любимый мужчина?
— Сейчас он стабилен и это самое важное, — подытоживает он, осторожным шагом направляется в сторону своей ученицы и по-отцовски так, сжимает ее плечи. Заставляет посмотреть на себя. — Все будет нормально, Цунаде.
— Он самый дорогой для меня человек… — Сенджу и сама не верит, что произнесла это вслух. Пусть будет так… Ей стало легче, с души, будто камень упал, стоило произнести истину, что она хранила в себе все это время за печатями невыносимой боли и невысказанных слов.
Девушка разрешает себе еще одну слабость, когда позволяет наставнику обнять себя. Плащ Хокаге промокает в тихих слезах.
Она чувствовала себя без него пустой слишком долго… Неужели, это освобождение?
— Мы справимся. Поверь мне, с ним все будет хорошо. У него есть я, Минато, а главное ты и Орочимару. Вы трое всегда были связаны крепче всех. Не переживай. Все хорошо, — он убаюкивал ее, словно непоседливого ребенка, поглаживая по белокурым волосам, в то время, как она ничего не могла поделать со своей немой истерикой.
Джирайя не помнил, что происходило в тот последний год его жизни, прежде, чем он пропал без вести. Цунаде поняла это сразу, по глазам, еще раньше, чем провела полное обследование его состояния.
У него была амнезия. Весьма предсказуемая, ведь в его мозгах так долго копались, разламывали разум по частицам, что удивительно, как он остался в состоянии вообще что-то помнить кроме своего имени.
Он, теперь, смотрел на нее иначе. С той же тоской, что копилась в нем раньше. С тем же грузом обид, гордости, что они сумели переступить, когда признались друг другу в своих чувствах. Тогда перед самым закатом…
Она бы хотела рассказать ему правду. Сенджу пыталась сделать это множество раз, но по итогу снова и снова обрывалась на полуслове. Имела ли она на это право? Говорить ему о таком после того, как трахалась с его лучшим другом все, то время, пока над ним жестоко измывались в плену.
Каждый медицинский осмотр для неё — девять кругов Ада по Данте. Каждый раз прикасаться руками к его горячему телу, очерчивать пальцами мышцы и шрамы, что и так известны ей наизусть.
Тонкий, практически незаметный шрам на коже под ключицей, который, она так любила пробовать на вкус губами, казалось бы, в прошлой жизни… Каждую ночь. Белесые длинные рубцы на ребрах и торсе, что появились тоже ее стараниями много лет тому назад. Когда он был пойман за подглядыванием на горячих источниках.
Ей практически невозможно заставить себя остановиться, когда собственные грязные фантазии заходят слишком далеко. Пробуждая в сердце самые горячие, сокровенные воспоминания тех ночей, когда Джирайя принадлежал ей полностью и без остатка. Она одержимая, повернутая, и не имеет значения, сколько лет ей пришлось прожить с мыслью, что он уже мёртв.
Она и сейчас, каждый раз, вернувшись, домой, просто задыхается в своих тихих рыданиях. Потому, что ее ломает даже больше, чем это было ранее.
Чувства не потухли ни на одну чёртову секунду, они как свежая пульсирующая рана. И она не знает, что ей делать дальше. Как это заглушить.
Алкоголь, азартные игры, регулярная сексуальная жизнь — помогают лишь глушить симптомы ненадолго. Бессонница уже как пожизненный синдром. Странно, что ей хватает моральных сил не подсадить себя на медикаменты.
Джирайя не помнит их закат, а она сгорела в нем дотла. Все еще невозможно дышать, как и в их первую ночь… Невозможно избавиться от этого любовного наваждения. Ни тогда, ни сейчас.
Она пробовала подсылать к нему других медсестер, чтобы они делали ему перевязки, ссылаясь на свою загруженность. На другие очень «важные» дела, но Джирайя упрямо никого больше к себе не подпускал. Брал ее измором. Ей приходилось поддаваться на эту провокацию. Пускай, и, поджимая губы.
— Не помню, чтобы ты, хоть раз отказывался от общества юных медсестер, которые еще и обязаны трогать твое обнаженное тело, — ее алых губ касается ехидная улыбка, но она не поднимает взгляда.
Шутит точно так же, как в их первые совместные миссии, словно после выпуска из академии пару лет прошло. Вот, только взгляд поломанный, туманный, а от прежнего лисьего и задорного, как будто ничего не осталось.
Цунаде сидит на его кровати, а самой хочется бежать. Со всех ног, куда глаза глядят. Лишь бы не чувствовать трещину в собственной груди, которая ноет, не утихает ни на секунду. Так, словно от нее оторвали кусок.
— Не помню, чтобы ты, хоть раз отказывалась от того, чтобы посмотреть, как я корчусь от боли. Люди меняются? — произносит он хрипло, насмешливо.
— Но мы никогда, — у нее голос уверенный, с нотками стали, от чего мурашки пробегают по коже.
— Все верно. Я когда-нибудь сгину в бою, а тебя погубят азартные игры.
— Если только твои загулы в борделях не успеют убить тебя первыми.
Они оба смеются, впервые за долгое время. Внутри пустота. Ноющая, загнивающая рана, разделенная на них двоих.
Вот только Джирайя не знает причин, а ей хотя бы все известно.
У нее есть правда, их общие сокровенные воспоминания, а ему достались лишь обрывки… Те дни, когда они все еще продолжали изображать безразличие друг к другу. Те дни, когда они ругались, как кошка с собакой и это было самым большим проявлением теплых чувств. Уколоть побольнее, злиться по всяким пустякам. Копить пустые и детские обиды.
Цунаде приступает к осмотру, а после, когда она уже собирается уйти, он так невзначай спрашивает, пробивает ее хрустальную оборону кувалдой:
— Я тебя чем-то обидел? — голос ласковый, как у кота мартовского, но в тоже время, с ноткой серьезности. Юноша смотрит на нее пристально, а она глазами хлопает, как идиотка, не знает, что сказать. Не понимает, куда свое настоящее нутро деть и куда бежать.
В ее душе белые лилии расцветают, когда он рядом… Она без него несчастная, потерянная девочка, даже с ее волевым характером. Надломленная, зацикленная на собственных воспоминаниях.